Истошный крик позади каравана враз заставил ее забыть о больном позвоночнике.

– Пого-ооо-ня! Погоня! Спасайтесь, о женщины! Спасайтесь, за нами гонятся!

Кряхтя, Зубейда повернулась и, раздернув тяжелые от влаги занавески, всмотрелась в пасмурный мокрый пейзаж, тянувшийся у них за спиной.

По подсохшим полосам земли гнали всадники. Быстро гнали. Легкие лошади споро несли их к цели и не проваливались. Они ведь не тащили груза вьюков. Ашшаритская лошадь славится своим малым весом и умением находить дорогу среди песков, камней и грязи. Даже на скаку. На полном скаку.

Всадники быстро приближались. Зубейда видела их знамя – пурпурное. Пурпурное знамя подлого предателя Ибрахима ибн аль-Махди. Враги.

Разбрызгивая из-под копыт грязь, подскакал только что проклятый ею Якзан:

– Спешивайтесь, – спокойно приказал сумеречник. – Спешивайтесь, берите детей и бегите к роще. Мы их задержим…

Зубейда заглянула в желтые совиные глаза. В них не было страха.

– …сколько сможем, – так же спокойно договорил Якзан. – Спешивайтесь, моя госпожа. И постарайтесь успокоить… остальных.

Лаонец был прав. Погибать среди голосящих и верещащих тупых девок не хотелось. Умирать – так с достоинством. Но с первыми же криками, предупредившими об опасности, караван превратился в орущую на разные голоса, причитающую толпу.

Толпу обреченных.

Опираясь на руку Кафура, Зубейда полезла из носилок. Занося ногу, потом другую, стиснула зубы. Вступила поясница. В голове мелькнуло: что ж, хотя бы боль закончится и не будет посещать ее более.

Пурпурное знамя все приближалось. Под неярким облачным небом посверкивали острия копий.

– Матушка! Матушка! Что с нами бу-уууде-еееет!

Оскальзываясь на мягкой глине, к ней шлепала Буран. Краска – она еще и накраситься умудрилась, дурища – потекла, и жена аль-Мамуна размазывала сурьму вокруг разом ставших огромными глаз. Мокрые, облипшие грязью полы абайи путали ей ноги, черные края платка парусили под ветром.

– Что с нами бу-ууудееет…

Буран запуталась в полах накидки и упала на четвереньки в грязь. Мимо ходко, брызгаясь из-под копыт, проскакали всадники их эскорта. Весь эскадрон. Все четырнадцать гвардейцев. Семеро бедуинов из числа вольноотпущенников Зубейды, четверо парсов, трое сумеречников.

– За нами сотня, не меньше, – тихо, словно отвечая на ее мысли, отозвался Кафур.

Зиндж грустно скосил на госпожу заплывшие, красные от недосыпа глаза. Зубейда посмотрела на большую – парадную, в ножнах под серебряной оковкой – джамбию у него на поясе. И снова посмотрела евнуху в лицо.

Тот растянул серые от холода губы в печальной улыбке:

– Будет исполнено, моя госпожа.

– Меня убьют одной из первых, – вполголоса уточнила Зубейда. – Не дай детям умереть мучительной смертью. Попроси, чтобы тебе разрешили убить их собственноручно.

– Да, хозяйка, – покивал грязной чалмой Кафур.

Глупая, подвывающая Буран все еще ворочалась в грязи. Мимо нее бежали кричащие, кудахчущие, как куры, невольницы с узлами в руках. Мерзавки бросили госпожу. Дурочки надеялись на поживу. Думали, что их пощадят. Зря. Преследователи не будут считать месяцы и годы отсутствия халифа в хариме. Они убьют всех – на всякий случай.

С трудом выдирая из жижи туфли, Зубейда грузно подошла к невестке. И подала руку:

– Встань, о женщина.

Та тупо, все так же на четвереньках, мотала головой и бормотала:

– Всевышний, помилуй нас, ооо…

Где-то она, Зубейда, все это уже видела. Грязь, мокрые черные абайи, сгущающаяся темень. И женское утробное подвывание:

– Всевышний, настали последние времена, оооо…

Ледяной конус Дены на горизонте отрешенно взирал на происходящее. Горбыли гор по сторонам долины затягивал сумрак.

– Поднимись, Буран, – жестко сказала Ситт-Зубейда.

И с силой потянула невестку за рукав:

– Поднимись. Якзан приказал ждать его в роще.

Та завытиралась, завсхлипывала и поднялась на ноги, отирая, отирая, в который раз отирая грязные ладони о хиджаб:

– В… роще?..

– Все будет хорошо, – тихо сказала Зубейда.

И повела ее к волнующимся под ветром акациям.

За ними Кафур, намертво зажав в кулаках рвущиеся запястья, вел мальчиков. Аббас и Марван протестующе вопили, пытаясь выпростаться из железной хватки зинджа, и тот досадливо морщился. Надо же, одному восемь, другому шесть, а какие сильные. Из них получились бы хорошие правители.

Посмотрев через плечо, Зубейда прищурилась: отряд под вражеским знаменем стремительно приближался.

– Мансур, возьми за руку Марвана, – спокойно приказала она евнуху.

Тот перехватил рвущегося мальчишку и бесцеременно потащил за собой. Охая и ахая, за ними семенила старая Зайнаб-кормилица.

Сзади нагнали торопливые, плюхающие, грузные шаги:

– О моя госпожа! О моя госпожа!

Зубейда обернулась:

– Да, Тумал.

Кахрамана, задыхаясь, подшлепала ближе:

– Эти скверные принялись расхищать ларцы и узлы с платьями, я…

– Забудь о платьях и ларцах, о Тумал, – спокойно сказала Зубейда.

Буран мокрым тюком повисла на ее руке и заскулила. Управительница смотрела Зубейде прямо в глаза – долго. Потом вздохнула и пожала толстыми плечами – как ни странно, без страха или отчаяния. И спокойно сказала:

– Воистину, человек несомненно бессилен.

И повернулась к пыхтящему, волочащему мальчишку Мансуру:

– Поможешь мне?

Зубейда подняла бровь.

– Я отвозила в Ракку ту брюхатую певичку, – рассудительно пояснила кахрамана. – Пытать будут, чтоб дознаться, где она. А я не хочу ее выдавать. Пусть уж живет, дура блудная…

Ситт-Зубейда кивнула – и управительнице, и Мансуру. Тот кивнул в ответ.

Разглядывающая их лица Буран завыла собакой:

– Не хочуу-уууу!… не хочу-ууууу!..

Кахрамана со вздохом подхватила ее под локоть и поволокла вперед.

Зубейда подхватила полы абайи и пошлепала за ними.

За спиной раздались крики, грохот дерева и звон стали. Видимо, сшиблись отряды.

Зубейда не обернулась.

Она шла к роще.

* * *

Для разнообразия, эта полоса жидкой грязи оказалась действительно речушкой с твердым галечным дном. Скрытые потоками коричневой воды окатыши зацокали под копытами коней, и те тут же принялись оступаться, метя брызгами и кружа, кружа друг вокруг друга.