Найроби, я получил известие от Майкла Фордайса. Тот был на Занзибаре с женой и детьми, живя, как он сам утверждал, в доме, полном летучих мышей. Я согласился встретиться с ними на Занзибаре ещё через три недели. В то время я иногда писал репортажи для the Nation, и подумал, что пока я в Восточной Африке, мне стоит как можно больше передвигаться по континенту. Моей главной целью в Найроби было взять интервью у Тома Мбойи[525]. Рональд Сигал из Кейптауна передал мне для него записку. Сам Сигал вскоре при весьма драматических обстоятельствах бежал из Южной Африки. Вместе с другом он под обстрелом полиции переплыл реку Лимпопо и оказался в безопасности в Родезии.

Мбойя оказался импозантным обаятельным мужчиной, при этом абсолютно твёрдым и непреклонным в общении со всеми людьми. Благодаря ему я смог посетить штаб-квартиры разных профсоюзов и так получить приглашения в дома некоторых профсоюзных функционеров. Чернокожие жили в закрытых жилых комплексах под военной охраной. Воспоминания о Мау-мау[526] были всё ещё свежи, и железные решётки на дверях и окнах в зданиях, где жили белые, ещё не сняли. В отеле каждое утро мне приходилось самому отпирать решётку и впускать женщину народности кикуйю, которая убирала номер. На Цейлоне Айра Моррис[527] дал мне письмо к одному своему другу, но когда я навёл справки об этом человеке, то выяснил, что тот находится в лагере для интернированных на реке Ати, причём он там уже нескольких лет.

Заповедник для животных рядом с Найроби был похож на огромный цирк, устроенный исключительно для развлечения посетителей. У меня постоянно возникало ощущение, что всё было отрепетировано: гепарды были обучены преследовать зебр, пока я за ними наблюдал, а львы беззаботно лежали в траве, чтобы я мог их сфотографировать. Ахмед был впечатлён. «В Кении лучше быть животным, чем человеком», — заметил он нашему гиду. Тот, будучи чернокожим, ничего ему не ответил.

Помню, как мы ждали целую вечность в Момбасе, а становилось всё жарче и жарче, пока не начались первые муссоны. Потом полил дождь и залил улицы. Не было никакой уверенности, что мы сможем получить место на корабле. В конце концов, мы урвали каюту на корабле, направляющемся в Занзибар. Мы так и не увидели Фордайсов, но о нас позаботилась группа революционных студентов-мусульман, которые показали нам город, привели в свою штаб-квартиру, где выдали литературу и проследили за тем, чтобы мы хорошо питались во время пребывания там.

Корабль медленно плыл вдоль побережья Африки, почти каждый день заходя в разные порты. Фордайсы были на борту. За пару дней стоянки в Кейптауне я побывал в офисах журнала Drum, издаваемого местными для африканцев (я потом в Лондоне обедал с Томом Хопкинсоном, который собирался уехать в Кейптаун, чтобы стать редактором Drum[528]). В конце месяца мы высадились в Лас-Пальмас-Гран-Канария, где мне вручили телеграмму, подписанную Гордоном Сейджером. Там говорилось, что несколькими неделями ранее Джейн перенесла лёгкий инсульт, но сейчас ей уже лучше. По наивности я не смог увидеть в письме первый звоночек того, чему было суждено стать главным лейтмотивом нашей с Джейн будущей жизни. Я ещё не знал, но хорошие годы были уже позади.

Глава XVII

В Танжере был ветреный апрель. Джейн жила у подруги в старинном доме, где гуляли сквозняки, который стоял на скалистых утёсах, высившихся над проливом. Она не выглядела больной и внешне казалась весёлой, хотя у неё была странная разновидность мозгового нарушения — она часто употребляла антоним желаемого слова. Все находили это забавным — просто ещё одна очаровательная эксцентричность Джейн, вдобавок к имеющимся. Джейн мне рассказала забавную (как ей казалось) историю. Кто-то позвонил и попросил меня к телефону. Она ответила, что я сейчас (то есть тогда) нахожусь где-то в Восточной Африке, и тогда звонивший мужчина представился: «Это Аллен Гинзберг[529], поэт-битник»[530]. «Какой поэт?» — переспросила Джейн. Прошло некоторое время, пока она поняла слово, а когда поняла, просто сказала: «Ясно». «А потом, — продолжала Джейн, — этот законченный безумец спросил меня, верю ли я в Бога». Он спросил: «Вы верите в Бога, Джейн?», и я ответила ему: «Такие вопросы я не собираюсь обсуждать по телефону». Но он ещё не уехал, если хочешь его увидеть, он у Билла Берроуза.

Вскоре я действительно встретился с этим «поэтом-битником». Они тогда с Питером Орловски[531] и Аланом Ансеном[532] жили на вилле Мунирия и собирали отпечатанные на пишущей машинке страницы одной незавершённой работы Берроуза, которые месяцами валялись на полу в подвале Билла. Часто видя уйму разбросанных не пойми как листов пожёлтевшей бумаги под ногами, я думал, что Берроузу наверняка по душе, что они там лежат, иначе он бы их подобрал. Так вот теперь эта троица прибыла в Танжер, чтобы для него их собрать с пола. Мне нравился Гинзберг — он был честным и преданным, но Джейн считала его бесчувственным. Он, мол, мимоходом упомянул, что у Уильяма Карлоса Уильямса был инсульт, после которого «тот сильно сдал». Кровоизлияние в мозг сильно ударило по зрению Джейн, и она переживала, что позже может проявиться ещё чего хуже, как итог инсульта. Надо было в кратчайшие сроки показать Джейн неврологу, чтобы выяснить, нужно ли ей делать операцию или нет.

Мы поехали в Лондон и побывали на приёме у нескольких врачей. Один сказал ей: «Моя дорогая миссис Боулз, возвращайтесь к своим кастрюлям и сковородкам и постарайтесь справиться». Был август, но август, который рядится в ноябрьские одежды, постоянно шёл промозглый дождь. Я купил зимнюю одежду и отвёз Джейн в Оксфорд, в больницу Рэдклифф на кое-какие анализы. Повреждение было микроскопическим, хирургическое вмешательство оказалось невозможным. В Танжер мы с Джейн вернулись в крайне напряжённом и встревоженном состоянии. Из-за давления на кору головного мозга у неё начались эпилептические судороги. Мы пробыли в Танжере всего две недели и быстро вернулись в Англию, где Джейн легла в больницу в сельской местности где-то в Мидленде.

Той осенью во время лондонской эпидемии я подхватил азиатский грипп[533]. Девять дней провёл в постели с высокой температурой, после чего написал рассказ о воздействии выдуманного южно-американского напитка cumbiamba. Рассказ назывался «Тапиама» / Tapiama. Произведение, для меня в некотором роде экспериментальное, единственное, которое было вызвано высокой температурой. На десятый день, когда рассказ был закончен и распечатан в двух экземплярах, температура, если верить термометру,