которые она сочла бесполезными. Её мать в конце концов остановила свой выбор на Нью-Йоркской больнице, где Джейн и провела следующие три месяца. Словно чтобы развеять меня, Хосе Феррер пригласил меня в Голливуд, чтобы я написал музыку к картине «Эдвин Бут». Пришлось лететь, но, по крайней мере, в самолёте мне дали настоящую кровать с простынями и одеялами (ещё одна такая же кровать в самолёте досталась Гарри Белафонте[541]).

За тот месяц, проведённый в Голливуде, я понял, как же сильно изменилась жизнь в Соединённых Штатах. Я едва улавливал сходство между тем, как люди вели себя сейчас, и тем, как было раньше (по моим воспоминаниям). Я чувствовал, что нахожусь среди, поистине, крайне причудливой культуры. Возможно, одной из самых своеобразных за все времена. Большой кабриолет подъехал к обочине, когда я шёл по улице, и сидевшие внутри молодые люди окликнули меня: «Эй, чувак! Есть доллар на бензин?» Я сказал: «Простите, нет». Они посмотрели на меня как солдат на вошь и поехали дальше. Однажды воздух стал матово-мутным и стало невозможно дышать. Газеты пестрели заголовками о новом феномене, названном в них смогом. Старые джазовые мелодии двадцатых годов звучали вперемешку с ритмами danzon[542] и болеро. Цивилизация, определённо, начала движение вспять и стала пожирать самое себя. Однажды вечером я сорок пять минут сидел за письменным столом, беседуя с Оскаром Левантом, а уже на следующий вечер наблюдал за нашей встречей по телевизору во время ужина с китайскими блюдами в доме Гершвина. Это было и ужасно и завораживающе. В душе я не сомневался в правоте тех, кто мне твердил, и всерьёз, и шутя, что Лос-Анджелес — это город будущего. Казалось, в этом нет никаких сомнений.

Вернувшись в Нью-Йорк, я однажды пошёл с Гором Видалом к Чендлер Коулзу[543], где впервые почти за двадцать лет увидел Одена. Мне было сложно сказать, забыл ли он обстоятельства нашей последней встречи, когда в ярости выбежал из дома на Миддл-стрит. Среди гостей был Джек Керуак. Мы с Гором поехали с ним в квартиру в Гринвич-Виллидж. Весь вечер Джек налегал на пиво. Когда мы выходили, он вручил мне экземпляр своей повести «Подземные» в мягкой обложке, на котором написал: «Полу — в ком и подавно нет фуфла»[544]. Когда потом Джейн вышла из больницы и увидела книгу с надписью, она спросила: «Они все там на Селина[545] что ли подсели?»

Едва мы с Джейн устроились в Танжере, как пришла телеграмма от Шерил Кроуфорд, которая ставила новую пьесу Теннесси «Сладкоголосая птица юности»[546] и просила написать к ней музыку. Я согласился написать музыку и быть в Нью-Йорке через шесть недель. Затем сделал то, что уже мне было привычно в Танжере — поискал отдельный дом, где можно было поставить фортепиано. На этот раз я нашёл маленькую квартирку на крыше здания в центре европейского квартала. Взял в аренду в местном магазине фортепиано непритязательный инструмент Erard[547] с резким и пронзительным звуком и принялся за работу. Ноты большей частью написал ещё до того, как я сел на корабль, остаток — за пианино в танцевальном зале на судне Satumia (ночью, когда все спали, и зал пустовал).

Когда я приехал в Филадельфию, постановку «Сладкоголосая птица юности» уже давно репетировали. Казан[548] хотел, чтобы, чтобы я ещё написал музыку для некоторых сцен Пола Ньюмана. Мы стали записывать музыку в студии. Я всегда был противником записи или какого угодно усиления сценической музыки в театре. Я хотел, чтобы звук создавали живые музыканты, но на этот раз решил попробовать и писал музыкальную партию, рассчитывая на микрофон. Премьера пьесы прошла в Нью-Йорке, и к счастью, обошлось без обычных проблем, которых не избежать, если используешь живой оркестр.

Писатели-битники, а особенно Берроуз, Гинзберг, Корсо[549] и Керуак были тогда необыкновенно популярны. В Нью-Йорке я остановился в доме на Шестьдесят первой улице у Либби, которая недавно подружилась с тремя высокопоставленными чиновниками из находившегося за углом советского консульства. Она предложила устроить ужин с участием русских и битников. Вечер начался довольно приятно: икра, водка, и на столике около камина хьюмидор, полный сигарет с марихуаной (косяки, собственно, не были заявлены хозяйкой, их со щенячьим восторгом обнаружил Питер Орловски, которого Аллен привёз с собой). Затем Аллен предложил русским открытую коробку, недвусмысленно пояснив, что там лежит. Хотя все три функционера были одинаково грозными на вид, видимо, одному было поручено решать за всех. Он взял сигарету и положил себе в карман, сказав, что выкурит позже. Потом нахмурился и спросил, правда ли, что марихуана запрещена законом. Аллен настойчиво дал ему понять, что именно поэтому и нужно не только самому курить марихуану, но и поощрять других к её употреблению[550]. Как только мужчина всё понял, на его лице застыла маска неодобрения. С этой минуты или чуть позже у советских дипломатов появилась явная тенденция жаться поближе друг к другу.

За ужином трое русских, а также Аллен, Грегори и Питер сидели за столом друг напротив друга, а мы с Либби — каждый на своём конце стола. Грегори мимоходом заметил, что Хрущёв — идиот. «Зачем вы так говорите? — быстро спросил тот, кто у русских говорил от лица всех. — Мы же не говорим, что Эйзенхауэр[551] идиот». Тогда Аллен воскликнул: «А надо говорить, потому что он такой. Они оба идиоты. Почему нельзя говорить, если так и есть?»

Трое русских молча тихо встали и вышли из комнаты. На лице Либби печальное выражение постепенно сменилось испуганным.

Она чуяла что-то недоброе. Через пару минут дипломаты вернулись, видимо, приняв решение, как действовать в этих беспрецедентно тяжёлых обстоятельствах. С той минуты их вожак обращался только к Либби, чтобы не дать поэтам шанс перехватить инициативу в разговоре. После ужина в музыкальной гостиной, когда трое русских стояли и пили кофе, Аллен исследовал границы их толерантности сначала при помощи недвусмысленно пригласительных сексуальных намёков, а затем в прямом смысле слова «на ощупь». С крайне смущённым видом русские резко покинули помещение. Через каких-нибудь несколько месяцев их вожака и ещё одного из этой троицы выслали из Соединённых Штатов как персон нон-грата.

Пегги Глэнвилл-Хикс делала всё, что было в её силах, чтобы помочь мне получить грант Рокфеллера на запись марокканской музыки. Двадцатью пятью годами ранее я безуспешно подавал заявку в Фонд Гуггенхайма на получение стипендии на тот же самый проект. Тогда никому не было