И хмурится. Будто я в чем виновная!

— Баб, — кажу, — ты не дури. Коль чего не так, скажи прямо…

А то надулася, что жаба на пруду, да только про жабу я ничегошеньки не сказала, еще обидится. Она же ж только рукой махнула да вздохнула так тяжко-тяжко, что у меня от этого вздоху в грудях заныло.

— Зося, Зося, — говорит да головою качает. — Выросла ты уже… а ума не набрала… чего Добронраве Любятичне перечила? Неужто так своего азарина любишь?

Кирея, что ль?

Не люблю. И бабке о том честно сказала, пусть не держит на меня зла Кирей-ильбек, да только сердцу разве прикажешь? Всем он хорош, но не про мою честь.

Бабка губы поджала.

Глядит с неодобрением, а я молчу, тоже глядеть умею. Пусть уж договаривает.

— Мы давече с Добронравой Любятичной рядилися… крепко ты ея сыночку по нраву пришлась. Влюбился, говорит, с первого взгляду…

…ага, а после, ночью, стало быть, разглядел получше.

— …он тебя еще весною заприметил… матушку обихаживал, чтоб согласие на свадьбу дала. Да только пока она упрямилася, ты до Акадэмии съехала…

Можно подумать, своею волей порешила.

— Вот и пришлося ждать. Бедный хлопчик извелся весь… аль тебя пугает, что ликом нехорош? Так тут я подсоблю…

Станька вдруг из-под бабкиной руки вывернулась и ко мне пересела, прижалась к боку, вцепилась в рукав и дернула.

— Зося, Зося, не ходи за него замуж! Злой он!

— Не верещи, дуреха! — Бабка Станьке пальцем погрозила. — А ты, кобылица, не слушай, что на человека наговаривают… у нас же ж как, чуть оступился, уже и напридумывают с три горы илжи… пошалил он по молодым годам, так то компания дурная виной была. И боярыня с той поры сына от себя не пускает…

Ох, чуется, знатная у них вчера беседа приключилась. Крепко Добронрава Любятична бабку уважила, коль она ныне соловьем разливается.

— Вырос парень, образумился…

Молчу, глажу узенькое Станькино плечико, дивясь тому, до чего холодна она. А ведь в возку нашем и печка имелася, и тулупчик у Станьки почти новенький, теплый. А она трясется хвостом собачьим.

Видать, не с холоду.

Со страху.

— Баб, — говорю, хотя ж самой от злости кричать охота. — Значится, хочешь ты, чтоб я замуж за него пошла?

— Отчего б и не сходить?

А глаза-то у бабки добрые-предобрые.

— Всем оно славно будет. Станешь боярынею, жить будешь туточки. Я в гостики наезжать буду частенько, а то и вовсе переселимся… буду деток ваших нянькать…

И слезы в глазах стоят.

Вот оно чего…

— А Акадэмия как же? — спрашиваю тихо. — Бросить?

— Так и брось. — Бабка махнула рукою. — На кой ляд тебе та учеба, когда ты и так у нас ученая? Только мозги сушить…

…ага, а летом-то она иначей пела.

— …да и то, послушать, чего там творят, — срам один… неможно девке да с мужиками…

— Баб. — Станьку я обняла.

А ведь и вправду сестрицу обрела, пущай и не кровную, но все одно родную. И обидеть никому не дам.

— Скажи, баб, а ты не ведаешь часом, как смертное проклятье снять можно?

— Чего?

— Ничего… это я так… уж прости, коль обижу, но скажу, как оно есть. Мягко стелет твоя Добронрава Любятична, да только жестко на том спать будет. И сын ейный меня не любит. Вчера сам о том сказал.

— Злой он.

Может, и злой… небось, с доброго человека проклятия, что вода с гуся…

— Приходил ко мне… и скажи, баб, что это за любовь такая, когда девку сонным зельем опаивают, чтоб потом снасильничать… и когда б не Арей… поутру, небось, обвенчали б.

— И по-людску было б…

Бабка у меня упертая.

Ведает, что не права ныне, глаза отвела, в окошко глядит, а все одно не отступится. Небось, уже вообразила, как я в палатах боярских живу да по округе на возку разъезжаю, всем оно на зависть.

— По-людску, говоришь… с насильником жить до самое смерти? И была б она, чуется мне, скорой… Добромысл поведал, что матушка его меня выбрала не просто так. Болезнь его излечить желает… а вот какою манерой, того я не ведаю. Зато ведаю, у кого спросить…

Так мы до самых Барсуков ехали.

Молчали.

И Станька руки моей не выпускала. А как из возка выбралися, то и стала на цыпочки, потянула.

— Зось, чего скажу…

Наклонилася я.

— Злой он, — в который уж раз повторила сестрица моя названая. — От него девки прячутся… лицо себе ножиками режут, чтоб некрасивою быть…

И носом шмыгнула.

— Он и меня щипал… боярыня не дала… а какая сильно понравится, та скоро хворою сляжет, потом и хоронят…

Вот тебе и любовь.

— Что ж, — говорю, — молчала ты, как ехали?

— Боялася…

— Не бойся, малявка. — Лойко — от кот, вертелся рядышком, а я и не приметила, Станьку на руки подхватил да вверх подкинул. — Я тебя в обиду не дам. Говорил же ж. Аль не веришь?

— Верю, боярин.

Поставил ее на землю, сам сарафанчик одернул, платок пуховой поправил. От какая забота.

— От и славно… иди, вещи собирай. Поедем поутру до столицы…

— И я?

— И ты. Куда ж я без тебя-то? Невест без пригляду оставлять никак неможно…

Щеки Станькины румянцем полыхнули. Какая из нее невеста, дите горькое, а он и дразнится. Я только кулаком в бок ткнула, чтоб говорил, да не заговаривался. А то наберет девка в голову, после и голова болеть будет, и сердце.

— А ты, Зослава, не завидуй… упустила ты свое счастье!

— Это тебя, что ли?

— И меня. — Грудь выпятил, кулаками боки подпер, гордый, что петух в курятнике. — Говорил же ж, найду себе невесту из Барсуковых… вот и нашел…

— Я маленькая еще…

— Вырастешь, — махнул рукою Лойко. — Аккурат я Акадэмию закончу, магиком стану, то и ты вырастешь. Так что беги, невеста…

И Станька, юбки подобрав, в хату бросилась.

— Сирота она. — Коль есть у Лойко совесть, то, глядишь, и очнется. — Нельзя таких обижать. Божиня…

— Божиня далеко, а люди близко… и не бойся, Зослава. Я свою невестушку не обижу. И никому не дам…

— Лойко!

— Что? Говорю ж, места у вас хорошие… и хата справная, хозяин только нужен. Вот ты поедешь с Киреем в степи, а я сюда вернусь, к жене под бок… корову заведу…

Тьфу, блажной… ну его, главное, чтоб Станька эти его россказни всерьез не воспринимала.