Бабы разносили миски с клецками грибными.

С густым рыбным супом, который щедро приправляли что вином, что травами. Ели молча, пока дядька Панас со своего места не поднялся.

— Что ж вы грустите, гостейки дорогие? — молвил он, поднимая рог турий, каковой еще, сказывали, прадед его добыл. — Ешьте, пейте… пусть будет эта ночь короткою!

— Пусть будет! — отозвались гости.

Пили… правда, не настойки с наливками, а квас, что хлебный, что яблоневый, легкий, от которого и дитя малое не захмелеет. Оною ночью хмель грозит не только потерею разума, тут и душу утратить легче легкого. Привидится за окошком дева лунная…

…аль дружок старый придет, поманит за собою…

…аль дитя заплачет за порогом навзрыдно… или купец мелькнет, тряхнет мошной, золотишко рассыпая. Вот оно, близехонько, только руку протяни, и соберешь до монетки. И сказывали, что находились такие глупцы, которые и тянули, и собирали… а опосля до конца жизни только и делали, что перебирали кости заячьи, которые им самим кладом виделися.

Нет уж…

— Ой, бабоньки… а я такую гишторию ведаю, — первою начала, как оно давно уж заведено было, Звислава. Она-то у нас пришлая, сама с Конюхов родом, да мужняя другим разом, приехала годков с пять тому, с детьми да двумя козами. Наши-то шепталися, что прогадал Миканьчук, после войны мог бы кого и посправней найти, чем вдова-перестарок, но обжилася Звислава.

Норов у нее легкий.

Язык длинный.

Руки справные… чего еще от бабы надобно?

А уж байки баит — заслушаешься.

— Сказывали, что есть на самом краю мира, куда и ворона не каждая долетит, чудо-остров, — говорила она громко, чтоб все слышали, и детвора, завозившаяся было на соломе — скучно им сидеть без игр — попритихла. — Стоит посеред моря камнем огроменным, столпом, который за три версты видать…

— Брешешь! — это Микулиха, которой вечно все не ладно. — Это ж какой столп быть должен, чтобы…

— От и кажу, огроменный…

— Сказки будут рассказывать? — шепотом спросил Арей.

Я кивнула.

И сказки сказывать, и песни петь… а как перевалит ночь к утру, то и пойдут девки в баню гадания гадать. И вот думай, с ними мне идти, потому как вроде еще незамужняя, аль с бабами сидеть, ибо сговоренная?

— …а на острове том — чудо-дерево…

Слушали… и как-то от уютно сидеть было.

Спокойно.

Лойко вон Станьку орешками подкармливает, приобнял, сам сидит серьезный, хмурый…

— У него сестра была, — тихо произнес Илья, хотя ж я ничего такого не спрашивала. — Не по мамке…

Лойко вскинулся, будто услышал, да только где ж расслышишь, когда Звислава про зверя-перевертня, который меж корнями дерева логовище устроил да клад стережет, и не какой-нибудь — золотое яблоко из садов подводного царя…

…А нам сказывали, что нет под водою никаких царств, что выдумка сие. Спускалися туда магики, не ведаю, сами, аль волшбой способ какой изыскали, да только писано было после, что вымер водяной народ. И остались от них памятью лишь города заброшенные.

Их нам Милослава на карте показывала.

— …кто съест такое яблоко, тот сто и еще сто лет болезней знать не будет…

— Девочку боярин признал, но и только… растили в тереме… Лойко ее любил… мать-то его родами ушла, вот и… — Илья цедил слова, что скупой воду. — Не знаю точно, что там приключилось, но погибла она… двенадцать аккурат было, как погибла. Он о том вспоминать не любит. Он не обидит девочку…

Станька и сама уже к боярину льнет.

В глаза заглядывает.

Может, нарочно и не обидит, но… разные у них по жизни пути. Ну да не мне чужую судьбу писать, пусть будет, как оно будет. Дай Божиня мира да покоя всем.

— Пей, — Арей подлил мне квасу. — И не думай о плохом.

Верно.

В эту ночь нельзя.

Беды кружатся черным вороньем, слухают, что слова, что мысли, и дай им только волюшку, как вмиг налетят, облепят, и весь год оставшийся не будет покою.

— …а обернется он, бывает, девицей, красоты неописуемой… — текла рекою речь Звиславы, и дети ажно дыхание затаили, ее слухаючи. — Поднесет она с поклоном чарку с водою студеною, предложит выпить до дна… только нету в той чарке дна, она сама есть море-окиян…

— У азар на такую ночь костры жгут. — Арей хлебную горбушку протянул, точно ведает, что горбушки-то с корочкою я особенно жалую. — Матушка сказывала…

И смолк.

Те, кто в курганах схоронены, своей воли не имуть. Небось, куда его отцу путь, туда и матушка, в жены посмертные просватанная, за ним последует.

В вырай ли.

В темное Моранино царствие.

Да быть им неотлучно связанными до той поры, пока Божиня светлою волей своею не разъединит судьбы эти.

— …а порою старцем становится древним. И задаст этот старец три вопроса, коль сумеет человек на них ответить, то и рассыплется старец пеплом…

— …режут баранов, колют овец, льют на землю кровь данью Предвечному огню…

Девки хихикают, подпихают друг дружку локтями… а дядька Панас уже по столу стучит ложкою, стало быть, вот-вот струны зазвенят. Оно-то, конечно, плясать места туточки мало, да когда и кого это останавливало?

…Первою вскочила Леля-Лебедушка. А приоделася-то… рубаха алая, рукава широкие, что паруса корабельные, запястьями прихвачены. Она и идет-то неспешне, руки расставивши, чтобы и запястья видны были, и рукава энти, серебром расшитые…

А звенят уже струны.

И бабьи голоса сплетают узор плясовой.

Остановилась напротив Арея, глазки потупила… от выдра! Меня будто и не видит… а я… я…

Я сама Арея за руку схватила да в круг потянула… может, и не положено так просватанной девке себя вести, да только чем дальше, тем меньше мне невестою быть охота…

А Леля только смеется… Илью потянула, закружила в хороводе… следом и Лойко поднялся… и нашие хлопцы, повскочили… только кто-то спешне столы к стеночке подвинул, а то ж и вправду затопчут.

— Ой ты, бабоньки… то ж такое деется… ты поглянь на кудлатенького… ишь ты…

Лойко не пляшет, красуется, наших, барсуковских, стало быть, удалью дразнит. И кабы не особая ночь, когда кровь лить неможно, дошло бы дело до драки. А так… пляшуть, только искры из-под сапог летять. И девки хоровод закружили… бабы головами качают, завтре будет пересудов на месяц, а то и болей…

…А и пускай.

Танец… что в нем дурного-то?

А ног не чую.

Пальцы Ареевы на моей руке горячи так, что еще немного, и вспыхну… и уже полыхаю, верно, щеками, ушами… и видят все это, да только ныне мне до всех дела нету.