ректор, ни Армениер. Полицеймейстер еще что-то сказал, после чего громко засмеялся, и вскоре на ступеньках лестницы послышались его удаляющиеся шаги.

8

— Удивительные люди эти русские чиновники! — проговорил профессор, проводив старика. — Интересно, что скажет мой дорогой друг о его поведении с возницей.

Армениер, которого и без того возмутили опьянение и болтовня полицеймейстера, а также то, что он дважды пожал и поцеловал руку мадам Элоизе, заставив ее вздрогнуть от отвращения перед этими мокрыми стариковскими губами, прижавшимися к ее белоснежной руке, — Армениер вознегодовал еще сильнее, как только профессор напомнил ему про дикий поступок полицеймейстера у экипажа.

Возница-солдат, уставший от долгого ожидания, уснул не на козлах, а на сиденье коляски, и тут застал его Кручинский. Это вывело полицеймейстера из себя, и он так толкнул спящего, что несчастный вскочил, как ошпаренный, но не выпустил вожжей.

— Трогай! Я тебе покажу!.. — крикнул Кручинский таким голосом, каким он не говорил ни в кабинете Фридриха Георгиевича, ни в присутствии дам, и даже невероятно, как могло его дряхлое тело издать столь грозное рычание.

— Я вспомнил агалара, пригласившего нас в свой шатер, когда мы ехали в монастырь святого Якова. Помните, мы не смогли усидеть под шатром, когда услышали жалобные крики того несчастного человека…

— Это уж была настоящая звериная расправа, — сказал Паррот и тотчас прибавил; — Вы, впрочем, правы. Между ними обоими есть сходство: и тот и другой — азиаты-деспоты, гиены с подчиненными и лисицы с вышестоящими!

— О какой расправе идет речь? — заинтересовалась мадам Элоиза.

— Ваши нервы не выдержат этого рассказа о диких нравах моего отечества.

— Но ведь он не страшнее, чем рассказ о том, как спалили ваши волосы?

— Страшнее.

И так как мадам Элоиза настаивала, а за ней и мадам Паррот, Армениер рассказывал, как во время их путешествия с Парротом они встретили у подножия Арарата шатры кочевников-курдов, главарь которых «агалар» пригласил путников к себе в шатер. Когда они вошли к главарю курдов, за шатром вдруг раздались чьи-то жалобные вопли. Подойдя, они увидели лежавшего на животе полуголого человека с крепко связанными руками и ногами. Спина его была залита молочной сывороткой. Так как стояла жара, множество мух налетало ему на спину и сосало сыворотку. Когда они подошли к несчастному и разогнали мух, голое тело оказалось в капельках крови. Мухи, большие, зеленокрылые, мелкие и всякие, разъяренные от зноя и обильной пищи, вновь налетели и усеяли его тело, копошась на груди, на подбородке, в ушах, у ноздрей, вокруг глаз, — и беспомощный человек, вконец обессиленный, лишь жалобно стонал. Возмущенный профессор велел сопровождавшим его казакам немедленно развязать веревки. Армениер заметил, что агалар недоволен этим, и, отозвав его в сторону, дал ему понять, что немец могущественнее, чем русский «сару-паша» (генерал), и побудил его этим развязать несчастного человека. Курд поворчал, но вскоре достал кинжал и, разрезав путы, проговорил громко: «Ты — раб этих господ, паршивый!» Всю дорогу они говорили о том, не свяжет ли снова курд этого человека? Они решили вернуться той же дорогой и выяснить это, но на обратном пути не нашли ни шатров, ни овечьих стад, на месте шатров остались лишь камни очагов, зола и вбитый в землю клин, к которому был привязан человек.

— А почему его наказали?

— Глава кочевников сказал, будто он утащил из его шатра масло.

— Как строго наказывают на вашей родине! — заметила мадам Паррот.

— Азия знает более суровые наказания. Там за воровство отрубают руку, за протест отрезают язык, а за ложный донос — уши. Такова Азия!..

— Но я слышал, что так наказывают русские также своих крепостных, — возразил Армениер.

— Чем же страна русских не Азия, — со вздохом вставил Паррот, — нам еще немало предстоит потрудиться, чтоб поднять эту страну до уровня нашей родины. Просвещения — вот чего недостает русским! Просветите его — и тогда этот дикий народ совершит чудеса.

— А до того они будут избивать бедных юношей? — едко заметила мадам Элоиза.

— Должен заявить, что и наши тоже хороши.

— Но они только защищались.

— Как бы не так! Я всегда говорил, что трактир фрау Фогельзанг к добру не приведет. — И профессор так посмотрел на своего воспитанника, как будто хотел остеречь его от посещения этого трактира. — Вино и подлинная наука враждебны друг другу.

— Но ведь они молоды, и нужно же им веселиться!

— Да, сударыня, но не такое это было веселье сегодня. За подобное веселье многие из них будут наказаны, и как ни люблю я их, а наказать необходимо, потому что для молодежи нет пагубнее вещи, чем плохой пример.

— Я знаю, господин профессор снисходителен.

— И строг во время службы, — с улыбкой вставил профессор. — Интересно, что скажет по этому поводу наш дорогой Армениер?

— Я узнал об этом происшествии только что, и, по правде сказать, меня возмутило поведение пьяных купцов.

— Значит, если бы вы были там, вы бы тоже участвовали в драке и с вашей восточной пылкостью, быть может, зашли бы еще дальше, чем Томас Брюлл?

— Не знаю, но я не зверь и не лишен сострадания.

— Потому-то вас так и возмутил поступок старика Кручинского?

— Он — азиат-деспот, он грубее курда, который ведь, кроме своих гор, и не видел ничего… — Его глаза зажглись ненавистью, а лицо просветлело от благородного негодования.

«Душа этого армянина таит в себе сокровища, как его темная родина, но не слишком ли неумеренно разжигает он свою ненависть?» — подумал профессор, воспитывавший его, как заморского зверя, уже прирученного и полюбившего отеческую руку. Но у этого зверя были и когти, и какая-то неизвестная сила вспыхивала в нем неведомыми страстями.

Мадам Элоиза встала, жалуясь, что засиделась и что, наверное, муж ее уже беспокоится. Встали и остальные.

— Армениер проводит вас, а потом вернется к себе и примется за уроки, — сказал профессор.

— Я только покажу его Герману как живое доказательство, что с ним ничего не случилось. — И мадам Элоиза засмеялась, потянулась, и складки ее бархатного платья легли словно шкура у кошки, просыпающейся в теплой постели.

Они пожелали друг другу доброй ночи и расстались. Профессор посветил им на лестнице, пока они не вышли из дому.

На улице было темно и не слышно людского голоса.

— Порядочно мы засиделись, — проговорила Элоиза и замедлила шаги. Они шли молча, бок о бок.

— Вам не холодно? Воздух так свеж.

— Мне не холодно.

— Вы молоды, кровь в вас горячая, а я? — И голос ее задрожал.

Мадам Элоиза на семь лет была старше Армениера, но так холила себя, что казалась моложе своих лет.