bibendi (мастер выпивки). Счастливому человеку всюду хорошо, даже в погребе дяди Мартына.

Тиделен, который был известен также и как художник, смастерил на койке пиршественный стол по своему вкусу — в середине поместил жареного поросенка, окруженного вареными яйцами. При свете лампы поросенок блестел так, словно это было желтое мраморное изваяние в оправе из слоновой кости. Рядом — множество рыбы и среди нее — две камбалы с раскрытыми ртами, как бы норовящими вот-вот откусить жирную ножку поросенка. Зернышки красной икры мерцали подобно коралловым бусам. А колбасы?.. Ливорнская, с привкусом дыма, телячья и такая, что не имеет ни привкуса дыма, ни начинки из телятины, а напоминает обнаженную руку фламандки. И среди всего этого добра, на соответствующем расстоянии друг от друга, Тиделен расставил винные бутылки, из которых одна походила на католического аббата, другая — с синим колпачком и золотистым сургучом — напоминала молодого офицера мушкетерского отряда, чей золотой шлем так мерцал в сумерках.

Они едва разместились, потому что на пятерых нашлась лишь одна табуретка. Армениер уселся по-во-сточному, поджав под себя ноги, чем доставил большое удовольствие товарищам. Немой Король захотел было последовать его примеру, но панталоны затрещали по швам и койка едва не осела под тяжестью его туши. Ему уступили единственную табуретку.

Первые чаши опорожнили во имя братства. Армениер выпил с трудом: вино отдавало не то древесиной, не то дегтем. В висках его застучало. Что-то приятное и вместе с тем горькое зашевелилось в нем, и он почувствовал какое-то вялое раздвоение, как бы сомнение в самом себе.

— Дорогой мой брат, дели с нами наш символический ужин, — проговорил Томас.

— Ему не понравилось наше вино. Конечно, после родины Ноя…

— Нет, нет, напротив, — Армениеру стало неловко, что он выдал свое состояние, — пришлось опорожнить свой стакан.

— Мы осушаем второй. А Немой Король уже успел влить целую бутылку в свой внутренний карман.

— Пусть друг наш чувствует себя свободно среди нас.

— Вся эта обстановка так нова для меня, ведь я… я даже не знаю до сих пор, что это такое. — И он указал на икру.

Слова были так наивно-откровенны и сопровождались такой улыбкой, что нельзя было на нее не ответить.

Немой Король посмотрел удивленно: косые глаза его остыли, тяжелая челюсть не двигалась.

Томас придвинул тарелку.

— Это икра, отведай.

— Мне нельзя, — Армениер почувствовал, что лицо его горит от стыда, и, подняв голову, быстро проговорил: — Я рыбы и икры не люблю.

— Тогда отведай свинину.

— Я сыт.

— А-а!.. — позевывая, как голодный зверь, затянул Немой Король. — Да ведь он же армянин, а вера армянская запрещает есть кушанье, приготовленное руками чужеземца.

Армениер вышел из себя:

— Это не мы, а персы!.. Мы — христиане, у нас нет такого канона!

— Ты насытился, мой дорогой брат?.. А может, чье-нибудь лишнее слово обидело тебя. Индуанис, — обратился Томас к Немому Королю, — сегодня ты говорил столько, сколько не произнес в продолжение целого месяца; ежели бы молчал — был бы философом.

— Меня никто не обидел, брат Томас. Я вдруг вспомнил что-то… И… я безмерно рад, что нахожусь с вами.

— В таком случае кушай и пей, — сказал Мориц.

— Мориц, когда говорит Рим, то мир хранит молчание! — пригрозил Томас, и все поняли, кто из присутствующих Рим и кто мир. — Тиделен, налей бокалы!..

Тиделен наполнил бокалы.

— Братья, — и Томас поднял стакан, — выпьем за счастье нашего дорогого Армениера. Он — не фукс[108], и не брендер[109], не богослов и не философ, как мы. Но он выше нас. Насколько мне известно, его сородичи — misera contrubanes plebs (бедный и притесняемый простой народ), как и все подданные Белого Медведя. И он — сын этого народа, первый орел, залетевший из Араратской страны так далеко. Для него дым отечества светлее пламени чужой страны… Дорогой Армениер, — и Томас повернул в его сторону свою красивую голову, — знай, что мы учим несчастных кровью и потом добиваться свободы, и пусть убоится многих тот, кого многие боятся. На твоей родине тоже совершаются насилия, как и повсюду в России… Вот мы тут сидим за пиршественным столом, а там, в Польше, течет кровь повстанцев, в холодной же Сибири гибнут первые бунтари. Будь мужественным, начало всякого дела трудное, но поверь, что сильно натянутый лук когда-нибудь да сорвется, и тогда прославится тот, кто боролся за отечество потом и кровью. «Mensch, bezahle deine Schulden»[110], — сказал веймарский мудрец. Теперь настали эти времена… Будь мужествен! Будь мужествен, Армениер!

И Томас одним духом осушил стакан.

— Pro patria![111] — осушил свой стакан Тиделен.

— Pro patria semper![112] — опрокинул стакан и Мориц.

— Дорогой брат!.. — И больше ничего не мог произнести Немой Король, трижды опорожнивший бокал… пока говорил Томас, потому что у этого огромного мужчины было хрупкое сердце, и когда он сильно расчувствуется, то должен заливать свой внутренний огонь водопадом меда.

Армениер был бледен. Его густые ресницы, подобно туману, закрывали глаза. Казалось, он дремлет. Потом он тряхнул головой и взглянул на них ясными глазами.

— Налей мне вина, брат Тиделен! По обычаю моей родины за мной ответное слово.

Тиделен наполнил бокалы.

— Мои духовные братья? То, что сказал Томас, я вовек не забуду. Я сын древнего народа, живущего в темноте, и явился сюда за светом для моего далекого края. Тут я нашел вторую отчизну. Но когда-нибудь должен же я вернуться к себе на родину, ожидающую меня, как мать сына. Я не должен забывать своего языка, своих обычаев, чтобы по возвращении меня не считали чужим. Ах, если бы вы знали все то, что пришлось мне пережить, знали бы мою жизнь, видели бы мою родину и людей, ее населяющих, — вы бы простили мне и мою печаль и мою безмерную тоску! Но я никогда не прощу своим врагам, тем, кто одновременно и враги моего народа. Вот видите этот шрам? — Он откинул волосы и показал шрам на лбу величиной в двадцатикопеечную монету. — Мне было десять лет, когда меня взяли в монастырь, может быть, слышали — в Эчмиадзин. Там я был, — право не знаю, как бы перевести это слово, — там я был «монтом», понимаете, «монтом», служкой у монаха, который носит ему воду, подметает келью, питается крохами со стола хозяина, спит на циновке, — и за все это духовный отец обучает «монта» читать и писать. До сих пор на моей родине так обучают. Мне было десять лет, когда я сделался таким «монтом» — служкой, вдали от