сей за веру, царя и отечество убиенных». Впоследствии у Николая I долгие годы был обычай посещать Конногвардейский и Преображенский полки, так как они первыми вышли на Сенатскую площадь в защиту режима и нового царя. Эти ежегодные визиты прекратились только тогда, когда уже не осталось выживших ветеранов 1825 года. В этой связи в 1839 году командир полка А. А. Эссен сообщил М. А. Корфу, что к тому времени таковых было всего одиннадцать унтер-офицеров и восемь рядовых[976].

Двадцать пятая годовщина 14 декабря имела для Николая особое значение. Хотя «скромный летописец» событий того дня сам не присутствовал на поминках, Корф получил прямое сообщение об этом от очевидца. По этому случаю, помимо тех, кого обычно приглашали на традиционную благодарственную службу, к гостям присоединились офицеры трех полков, которым Николай I был больше всего предан: Преображенского, Семеновского и Лейб-гренадерского. После службы царь подошел к офицерам, чтобы выразить им свою благодарность за их многолетнюю верность, которую, как он был уверен, они будут проявлять и в будущем. Его слова к преображенским офицерам были особенно эмоциональными: действительно, утверждает Корф в своем рассказе, ни у кого из присутствовавших не было сухих глаз, «кругом все рыдало»[977]. Эта картина дает нам некоторое представление о влиянии действий декабристов на императорскую семью, двор, военную элиту и дворянство в целом на многие годы.

Более 120 декабристов впервые стали членами масонских лож, ожидая найти там ответы на волнующие их социальные вопросы. По большей части они были разочарованы, поскольку члены лож в целом были довольно консервативны. Об этом можно судить по реакции на восстание, изложенной в письме Андрея Кучанова к Я. Ф. Скарятину, младшему офицеру Измайловского полка, который активно участвовал в убийстве императора Павла I. Оба они были членами ложи «Три добродетели», членом которой был Павел Пестель, а также по крайней мере десять членов первого тайного общества декабристов — «Союза спасения». А. Н. Муравьев признался, что стремился использовать масонские ложи как прикрытие для политических целей «Союза спасения».

В своем письме Кучанов объясняет рост тайных обществ декабристов решением Александра I закрыть масонские ложи в 1822 году. Он считает, что их члены («наши карбонарии») намеревались действовать при жизни царя: в частности, они ожидали, что 12 марта 1826 года, в двадцать пятую годовщину воцарения Александра I, царь объявит сроки освобождения крепостных крестьян и принятия конституции «для дворян». Однако неожиданная смерть императора спровоцировала их поспешную попытку перехватить инициативу: «Сами рассудите, эти мальчишки в отношении к государственному управлению, разве имели право переменить форму правления?»[978] Как разъяснил Николай I в своем манифесте от 13 июля 1826 года, в день казни пяти декабристов, приговоренных к смерти: «Не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных, но свыше усовершаются постепенно отечественные установления»[979].

В своих мемуарах А. И. Кошелев вспоминает страх московского дворянства, когда в город дошли известия о восстании из Санкт-Петербурга. Общая тревога усиливалась по мере того, как появлялось все больше подробностей об арестах, личностях задержанных и допросах заключенных в Петропавловской крепости. Несмотря на то что Кошелев сам не имел отношения к декабристам, он тем не менее опасался ареста — такова была атмосфера паники среди дворян в первые несколько месяцев 1826 года. Это также привело к закрытию литературных клубов. В одном из полицейских рапортов 1827 года, составленных М. М. Фоком, отмечалось, что после «несчастного происшествия 14 декабря, в котором замешаны были некоторые люди, занимавшиеся словесностью, петербургские литераторы не только перестали собираться в дружеские круги, как то было прежде, но и не стали ходить в привилегированные литературные общества, уничтожившиеся без всякого повеления правительства» (145).

Удивительно, однако, что произведения писателей-декабристов все еще появлялись в 1826 и 1827 годах. В их число входили произведения Кюхельбекера, Одоевского и редакторов литературного альманаха начала 1820‐х годов «Полярная звезда», Бестужева и Рылеева. Правда, они появились без указаний фамилий или под инициалами автора, но опытные читатели знали, чьи это стихи. В этих условиях наиболее примечательными из таких публикаций были стихи казненного государственного преступника К. Ф. Рылеева в вышедших в 1827 году «Северных цветах на 1828 год» и в «Альбоме северных муз» 1828 года (150–151). Дальнейший свет на этот счет проливают воспоминания Ф. И. Буслаева (1818–1897). Родившийся в далеком и безвестном селе под Пензой, Буслаев стал академиком и профессором литературы Московского университета. Как автор «О преподавании отечественного языка» (1844, 1867) он входил в число выдающихся русских филологов XIX века.

Подростком, выросшим в образованной дворянской семье в Пензе, где в то время, по-видимому, не было ни одного книжного магазина, Буслаев с удовольствием читал альманах Бестужева и Рылеева, который он нашел в библиотеке своей матери: «Это была для меня бесподобная хрестоматия современной русской литературы». Это воспоминание привело мемуариста к интересному описанию восприятия писателей-декабристов в конце 1820-х — начале 1830‐х годов в «провинциальной глуши». Буслаев подозревал, что его читатели в конце XIX века будут удивлены, что читающая публика и «даже гимназисты» имели в то время доступ к публикациям декабристов. Буслаев полагал, что его младшие современники будут еще более удивлены, узнав, что в стенах провинциальной школы ученики читали «Войнаровского» и «Думы» Рылеева и делали с них копии «для своих рукописных собраний». Буслаев пишет, что «тогда никому и в голову не приходило соединять преступные деяния декабристов с такими изданиями, как книжки „Полярной Звезды“, в которых печатали свои новые произведения самые благонамеренные и безукоризненные в нравственном и политическом смысле писатели, такие как Жуковский, Крылов и многие другие». В частности, Буслаев и его одноклассники читали «Думы» Рылеева, даже не подозревая, что поэт был казнен как государственный преступник; напротив, они считали его «добрым патриотом». Буслаев утверждал, что в то время он и его одноклассники понятия не имели, кто или что были декабристы. Даже если они и слышали этот термин, он для них ничего не значил. Буслаев добавляет, что в России Николая I «вообще не принято было говорить о предметах такого рода, даже считалось опасным». Потенциально рискованные разговоры в компании или дома велись «шепотом, втихомолку, чтобы не слыхать было не только прислуге, но и детям»[980].

Оценивая подавление Николаем I восстания и его лидеров, Уортман подчеркивает преднамеренное утверждение новым царем традиционных российских ценностей над подрывными западными концепциями демократии и свободы личности:

Он восстал против этих западных учений, которыми, по его мнению, было пропитано дворянство, и его насилие имело целью освятить очень хрупкую династическую традицию, направленную на укрепление абсолютной