Лиза Марину Ивановну не знала в лицо, та ей представилась. Ей показалось, что Марина Ивановна была голодна, что ей надо было дать хоть кусок хлеба, но у Лизы с собой был только арбуз, и они съели его, сидя на скамеечке на берегу. С Лизой был мальчик – Юра Барт, она везла его в Казань; в потасовке он налетел на стеклянную дверь, поранил лицо, и его надо было срочно показать врачу-специалисту.

Пока ждали своих пароходов, разговорились. Лизе запомнилось, что Марина Ивановна страшилась зимы, говорила о зиме, поеживаясь, словно бы ей от одних только мыслей уже становилось холодно. Как напастись дров на всю зиму и чем заработать на эти дрова… Она ничего не умеет делать, у нее нет никакой профессии, она только умеет каждый день сидеть за столом, можно и не за столом, за любой доской, можно и на подоконнике, только бы писать, это ее единственная работа, но работа эта теперь никому не нужна… Говорила о сыне, он стал совсем взрослым, а она никак не может привыкнуть к тому, что он уже вырос!.. Дети вырастают и уходят, так, конечно, должно быть, таков закон жизни, но несправедливый закон! Это больно…

Запомнилась еще фраза: человеку, в общем-то, нужно не так уж много – всего клочок твердой земли, чтобы поставить ногу и удержаться… Только клочок твердой земли, за который можно зацепиться…

Лиза мне говорила, что, по ее впечатлению, Марину Ивановну не очень-то устраивала перспектива переезда в Чистополь, она скорей была растеряна, но они не успели толком поговорить, разговор перескакивал с одного на другое, да и забылось многое. Подошли пароходы, они разъехались.

И опять этот запоздалый мучительный всхлип: если бы знать! Может, надо было сказать то-то и то-то, может, надо было…

Лиза Лойтер, по-видимому, была последней, с кем общалась Марина Ивановна в Чистополе.

Дальше я располагаю только выписками из дневника Мура.

28-го Марина Ивановна вернулась из Чистополя.

29-го решено, что 30-го они переберутся в Чистополь, где нет ничего конкретного, но обещают.

30-го утром Марину Ивановну навестили писательницы Саконская и Ржановская и отговаривали ее ехать в Чистополь, ибо здесь, в Елабуге, есть верная работа, и Марина Ивановна по их совету пошла узнавать про эту работу в огородном совхозе…

29-го решает ехать, 30-го не ехать… Да, она хотела в Чистополь. И она ездила в Чистополь. Она добилась этого Чистополя. Можно и Чистополь, но, побывав в Чистополе, понимает: Елабуга – Чистополь, Чистополь – Елабуга – все едино: тупик!.. Оказавшись с Лидией Корнеевной на улице Бутлерова, где ей предлагают снять комнату, она приходит в отчаяние – «ужасная улица». А улица как улица, как в Елабуге, где живет, так и в Чистополе, где ей жить… И тут, в Елабуге, и там, в Чистополе, заработать ей нечем. Она цепляется за место судомойки, судомойкой в столовой, может быть, она и сумеет как-то прокормить Мура, но места судомойки нет… Ничего определенного нет в Чистополе. И все же она собирается в Чистополь. Мур хочет в Чистополь, ему кажется, что Чистополь лучше Елабуги, все же это второй город в Татарской республике после Казани, и потом там писательская колония… Хорошо, она согласна и в Чистополь, она переедет в Чистополь, но в сумке 150 рублей! Переезд, перевозка багажа, она потратится на дорогу, а дальше что? Ей в Чистополе все объяснили – оттуда все, с кем она встречалась, стремятся уехать и уедут, там могут жить, не бедствуя, только такие, как их прозвали, «помещики»: у них деньги, они сняли дома, запаслись дровами, скупают на базаре продукты, набивают погреба. Или те, у кого есть мужья, кто будет присылать деньги или, на худой конец, аттестат! А что у нее? Откуда?

А тут вдруг 30-го, в тот день, когда она уже собиралась в Чистополь, ей говорят – в Елабуге есть работа в овощном совхозе. Ее так легко уговорить, она уже совсем потеряла волю, она уже не знает, как быть, за что ухватиться… Вспомним ее отъезд из Москвы, когда она металась от одного к другому – ехать не ехать… Вспомним тот день перед отплытием в Елабугу, когда Муля и Нина у нее, когда она внемлет их доводам, выбрасывает вещи из чемодана, мешков, но Муля и Нина ушли, пришли две старухи, и наутро пароход увозит Марину Ивановну в Елабугу… А в Елабуге – собралась было в Чистополь, пришли писательницы, отложила Чистополь. Елабуга – Чистополь, Чистополь – Елабуга?! Где тот клочок твердой земли, на который можно поставить ногу и удержаться?.. Странными тогда показались Лизе Лойтер эти слова Марины Ивановны, произнесенные там, на пристани в Чистополе, но, может быть, не такими уж были они странными?..

Ведь, несмотря на всю свою неумелость, неприспособленность к жизни, ранимость, робость, о которой она так часто поминает, она всегда была волевым началом в семье, она управляла, она вела семью, она решала, и Сергей Яковлевич подчинялся ее решению, не говоря уже о детях! Она всегда знала, что и как, и благодаря своей выносливости и жизнестойкости – это при том, что всегда была на краю, – умела сохранять равновесие! А тут больше уже не смогла…

Растерянность охватила ее еще в Москве в дни войны, и внешне она изменилась, постарела, осунулась, а когда нас застал налет немецких самолетов на улице, завыла сирена воздушной тревоги, начали бить зенитки и мы укрылись в подворотне дома, у нее дрожали руки, когда она закуривала папиросу, и слезы текли из глаз, когда она заговорила о Муре, который лезет на крышу тушить зажигалки. И такое отчаяние было написано у нее на лице, и такая, как говорила Аля, «вековая усталость».

Мы все были измучены бомбежками – каждый день, два раза в день, и сводками с фронтов, и тем, что он все идет и идет, и что предстоит эвакуация, и надо решаться… А каково же было ей?

Мур напишет потом из Ташкента в 1943 году, уже повзрослевший и так много успевший пережить: «Я вспоминаю Марину Ивановну в дни эвакуации из Москвы, ее предсмертные дни в Татарии. Она совсем потеряла голову, совсем потеряла волю, она была одно страдание. Я тогда совсем не понимал ее и злился на нее за такое внезапное превращение… Но как я ее понимаю теперь! Теперь я могу легко проследить возникновение и развитие внутренней мотивировки каждого ее слова, каждого поступка, включая самоубийство…»

Да, она еще продолжает бороться и в Чистополе, и в Елабуге, но это уже только по инерции. Да, она идет в тот овощной совхоз узнать о работе и получает отказ. Неумолимый рок ведет свою расправу! Но то был «не fatum из произведений Чайковского – величавый, тревожный, ищущий и взывающий, а Петрушка с дубиной, бессмысленный и злой…». Это слова Мура о роке, преследующем их семью.

29-го решает ехать, 30-го – не ехать, а 31-го… Но почему именно 31-го? Почему ни днем раньше, ни днем позже? Значит, все же что-то должно было случиться в то утро или накануне, что-то непоправимое, тяжкое, что переполнило чашу, что послужило толчком? Что это было? И поныне, спустя более чем пятьдесят лет, все еще ищут – что?

А может, ничего и не произошло ни в то утро, ни за день, ни за два? Может, все, что могло произойти, произошло значительно раньше?

Самоубийство «не там, где его видят, и длилось оно не спуск курка…» – писала Марина Ивановна о Маяковском.