Том по-прежнему крепко держал Саутворта за мантию, и в голове у него мелькнула мысль: “Пусть убедится, что я могу быть опасным, что так я поведу себя и с профессором Уилером, если он того заслуживает. Запросто. И его возраст тут не оправдание. – Но ее тотчас сменила другая мысль, перечеркнувшая первую: – Бедный мистер Саутворт, он-то ни в чем не виноват, он всего лишь хотел помочь мне, хотел защитить”. И, устыдившись, Том отпустил его, сделал пару шагов назад и снова сел:

– Простите, мистер Саутворт, я просто сорвался, вы к тем делам касательства не имели, я уверен. Прошу вас простить меня. Беда в том, что я зря потерял двадцать лет жизни, как это вам? Такое любого выбьет из колеи и доведет до бешенства. Но вам этого не понять. Эти годы прошли для вас здесь в тишине и покое – курс за курсом, ваш Валье-Инклан и ваши семинары, такой вот континуум, и вы, пожалуй, даже не замечали течения времени. А вот я провел их, ожидая визита той самой Парки в любой день и в любой час, хотя случались и небольшие передышки. Но я знал, что получил всего лишь передышку и что расслабляться нельзя. Правда, в последний раз Парка по-настоящему решила навестить меня уже много лет назад. Но я ждал встречи с ней не потому, что мне это было положено по возрасту, как профессору Уилеру, а потому, что меня заставили искать ее и отправили в земли, куда она чаще всего заглядывает. Есть такие места, где Парка чувствует себя привольнее, чем в других, я ведь вам уже рассказал, что случилось с теми тремя солдатами. Именно там я и находился. Нет, не там. В еще более вязком и опасном месте.

Мистер Саутворт спокойно поправил мантию, пригладил длинные фальшивые борта, пришитые сверху к манишке; и все это время он держался с достоинством, даже не пролил ни капли из бокала с вином, а теперь изящно заложил ногу на ногу. Он и не думал сопротивляться, и выражение его лица не изменилось, может, только крепче сжались губы – не столько от возмущения, сколько из осторожности, – пока Том не отпустил его.

– Считай, что я тебя простил, – сказал он, – но, если опять распустишь руки, сразу выгоню вон и не стану слушать. А теперь рассказывай, что хочешь, и спрашивай, что хочешь, однако без четверти двенадцать мы должны будем закончить. В двенадцать у меня по расписанию занятие. – Это прозвучало твердо и немного раздраженно, но не так, как если бы он был сердит, и без командных ноток.

Том Невинсон на миг растерялся, словно и сам толком не знал, что именно должен рассказывать – сейчас, когда его к этому подталкивали, не знал, с чего начать, вернее, как продолжить, поскольку начать-то он уже начал, но весьма сумбурно, перескакивая с одного на другое.

– Я служил добросовестно, мистер Саутворт. Поначалу нехотя, а потом много лет добросовестно. Я делал то, что от меня требовали, что мне приказывали. И делал более или менее хорошо – в силу своих возможностей. Я побывал много где и служил честно, как уже сказал. Я убедил себя, что моя работа приносит пользу, мало того, что она играет важнейшую роль в защите Королевства. Начинал я туго, но потом увлекся и превратился в энтузиаста. А энтузиазмом оправдывается все.

– Твоя работа – внедрение, как я понимаю.

– Да. Но все-таки не всегда. Чаще всего. Но не только. Иногда я занимался кабинетной работой, анализом, отчетами, расследованиями и проверкой. А еще – подслушиванием, слежкой, охраной. Я целыми ночами мог сидеть в машине, наблюдая за каким-нибудь подъездом или окном. Я просмотрел бесконечное число пленок. Короче говоря, шпионаж – понятие широкое, оно много всего в себя включает. Но разумеется, очень часто – это смена личности и внешнего вида, необходимость говорить так, как обычно я не говорю, изменять голос и акцент. Это самое грязное. Так поступил Генрих Пятый, завернувшись ночью в плащ и войдя в доверие к солдатам, чтобы побеседовать с ними и узнать, что они думают. Вернее, выведать. – Мистер Саутворт слыл таким начитанным, что Том не сомневался: он с лету поймет, о чем речь. – Пожалуй, Генрих был самым высокопоставленным шпионом – по крайней мере в литературе. Мне на него указала однажды моя жена, а сам я, честно признаюсь, до этого не додумался. – Говоря о Берте, он употребил слово wife, “супруга”, а не woman, “женщина”.

– У тебя ведь есть жена, разумеется, есть… – В возрасте Тома это было естественно.

– Да, я женился много лет назад, в семьдесят четвертом, в Мадриде. Она была моей невестой, еще когда я учился тут. Берта. Не знаю, говорил ли я вам о ней тогда. У нас родились двое детей – мальчик и девочка. И вот уже двенадцать лет, как я не видел их и не разговаривал с ними, я сам себе это запретил ради собственной безопасности, чтобы выжить. Они считают, что я умер, если только поверили в мою смерть, я имею в виду Берту. Думаю, она поверила, но не знаю, как она к этому отнеслась, а как отнеслись все остальные, не важно. Потому что официально я мертв, мистер Саутворт, меня больше не существует. И у меня есть другая дочь, от другой женщины, с которой я прожил несколько лет и которая не знает моего настоящего имени. – Теперь он употребил слово woman, а не wife. – Девочка носит не мою фамилию, а выдуманную, которую мне пришлось взять после моей смерти и которая до сих пор указана в моих документах. Но скоро я опять стану Томасом Невинсоном и покину списки умерших. Боюсь, однако, что эта девочка навсегда останется с фальшивой фамилией. И вряд ли я смогу следить за ее судьбой – и даже получать какие-нибудь сведения о ней. Ну а жизнь моих испанских детей от меня в большой степени уже ускользнула, теперь ускользнет и жизнь английской дочки, и ничего тут не поделаешь. Ее мать не захочет, чтобы я вдруг снова возник. Она устала от моих тайн, от моей уклончивости, от моей пассивной и странной жизни. И девочку она, конечно же, оставила при себе, ведь дети, они чаще всего принадлежат женщинам. Ее и девочку я тоже уже какое-то время не видел, но не так долго. А вы? Вы женились? У вас есть дети?

– Нет. Это не для меня, – ответил мистер Саутворт, не вдаваясь в подробности.

Томасу он всегда казался человеком, который почти с религиозным рвением отдается преподаванию,