Девчушка-судомойка хоть и сползла по стене полумертвая от испуга, а все же не растерялась. Она шустро метнулась к железному ведру с песком, золой и огарками, что стоял возле камина, и опрокинула все это на огонь. И еще само ведро сверху нахлобучила.

И, оставив так, в страхе отступила. Из-под ведра потекли струйки дыма, на коврике по ободку обозначилось черное горелое пятно, но дальше не поползло. Да и дым почти сразу развеялся. Девчушка тяжело дышала. А потом она ошалело глянула на меня и потрогала щеку — то место, где чернело еле заметное крошечное пятнышко. Но руки у девочки были все в саже, так что, едва она коснулась щеки, пятнышко и вовсе затерялось.

Меня колотила дрожь. Я все боялась отвести взгляд от ведра — и смотрела на него долго. Лишь когда растаял последний клочок дыма, я вздрогнула и наконец решилась поглядеть на мою девочку, на мою царицу. Царь прижимал ее руки к груди, и кольцо на его пальце сверкало серебром, как и слезы, что бежали у него по щекам. Он смотрел на Ирину сияющими изумрудными глазами — смотрел так, точно никого прекраснее не видел в целом свете.

Мы с Сергеем вернулись в Павис три недели спустя. Папе Мандельштаму стало получше, и они со Стефаном вдвоем могли приглядеть за фруктовыми деревьями, пока мы в отлучке. Хотя деревья и сами росли как на дрожжах. Сергей сходил к дороге и попросил того крестьянина, у которого амбар с цветами, чтобы тот помог срубить несколько деревьев и расчистить немного земли. Тот и помог, а мы поделились с ним древесиной. Свою древесину мы отвезли в Вышню и продали там на рынке, а на выручку купили саженцев: яблонь, слив и вишен. Теперь они все зацвели.

Пока папа Мандельштам выздоравливал, он написал целую кучу писем, чтобы мы их доставили: по письму каждому, кто еще оставался ему должен. «Нам выпало счастье, — сказал он, — а значит, надо нам проявить великодушие. У всех выдалась тяжелая зима». Мне кажется, он нарочно написал эти письма: если мы явимся в Павис с хорошими вестями для заемщиков, все в городе обрадуются и им расхочется нас вешать. Мы, конечно, собирались взять с собой царское письмо, но царь-то далеко. Здесь-то мы не особо опасались, что нас схватят: народу в городе недосуг за нами бегать по лесу. У всех ведь забот нынче полон рот: лето вот-вот настанет, а еще вся весенняя работа не переделана, вот и приходится торопиться.

Но когда мы въехали в город, все равно вышло удивительно. Панова Людмила подметала у себя на дворе; завидев нас, она крикнула:

— Привет вам, путники! Еды на дорогу не желаете?

Тут мы на нее поглядели, и она сообразила наконец, с кем разговаривает. Она завизжала, руками замахала, на крик сразу мужики подоспели. Подбежали и уставились на нас как баран на новые ворота. А один и говорит:

— Так вы не померли?

Словно он-то уже давно решил, что мы померли.

— Нет, — отвечаю я. — Мы не померли, и нас помиловал царь. — И я достаю царское письмо и им всем показываю.

Все разом зашумели и загалдели. Хорошо хоть Стефана с нами не было. Явился священник, а за ним и сборщик податей, он взял письмо и прочел его вслух громким голосом. И все в городе его слушали. Потом сборщик податей вручил мне письмо с поклоном и сказал:

— Что ж, надо выпить за вашу счастливую судьбу!

И тогда из трактира и из дома пановы Людмилы повытаскивали столы и стулья, расставили кувшины с крупником и сидром, и все стали пить за наше здоровье. Кайюс не пришел, и его сын тоже.

Меня так и разбирало любопытство: с чего они вдруг решили, что мы погибли? Но спрашивать мне не хотелось. Вместо расспросов я достала письма панова Мандельштама и раздала всем, кто сидел за столом. А письма для тех, кого с нами не было, я вручила священнику, чтобы тот им передал. И тут уж все чуть не запрыгали от радости и даже выпили за здоровье панова Мандельштама.

Потом мы отправились в дом Мандельштамов и погрузили все добро в повозку. Панова Гавелите одна во всем городе нам не обрадовалась. Наверняка она зарилась на коз и кур пановы Мандельштам и возвращать их не собиралась. Но про царское письмо она уже прослышала, как и все вокруг, поэтому нас с Сергеем впустила.

— Вон те Мандельштамовы, — только и сказала она, тыкая пальцем на самых хилых коз.

Но я поглядела ей в глаза и ответила:

— Как не стыдно!

Я пошла и забрала правильных коз, Мандельштамовых и наших, и мы привязали их к повозке. И кур я тоже забрала, усадила их в ящик. Мы забрали всю мебель и все, что стояло на полках, и упаковали очень старательно. А счетную книгу мы завернули в одеяло и аккуратно подсунули под сиденье.

Мы со всем покончили и уже могли отправляться. Но Сергей молча сидел на козлах и с места не трогался. Я поглядела на него, а он сказал:

— Как думаешь, его похоронили?

Я не ответила. Не хотелось мне вспоминать о папане. Но Сергей о нем думал, да и я-то думала, чего уж там. Так и буду весь свой век изводиться: мол, лежит он там, на полу, не погребенный. Еще, чего доброго, Стефан изводиться начнет. В наших-то мыслях папаня так и останется на полу, даже если совсем рассыплется. Поэтому я и сказала наконец Сергею:

— Поехали похороним.

Мы пригнали повозку к нашему прежнему дому. В поле колосилась рожь. Ее глушили сорняки, никто ведь поле не пропалывал, но она все равно вымахала высокая, зеленая. Мы оставили повозку там, чтобы козы и лошади пощипали ржи, а сами отправились к белому дереву. Мы вместе положили руки на дерево. Но дерево молчало. Матушки там больше не было. Белое дерево возле нашего лесного домика тоже с нами не разговаривало. Матушке больше не было нужды говорить с нами из дерева, потому что у нас теперь была матушка Мандельштам и она говорила за нашу матушку.

На ветвях росли серебряные цветы. Мы сорвали шесть штук и положили по одному на матушкину могилку и могилки пятерых младенчиков. А уж после мы пошли в дом. Папаню и впрямь никто не похоронил, но все оказалось не так уж страшно. Сюда наведывалось зверье из леса, так что остались одни лишь кости да обрывки одежды. И даже духа тяжелого не было, дом-то стоял открытый. Мы припасли мешок: туда-то мы и сложили все останки. Сергей взял лопату. Мешок мы отнесли назад, к белому дереву, выкопали там могилу и погребли отца рядом с другими могилами, которые когда-то выкопал он сам. А я навалила сверху камень.

Из дома мы ничего брать не стали. Сели в повозку и поехали назад в город. Уже вечерело, но мы решили, что поедем: лучше заночуем в соседнем городе. Ехать нам было десяток миль, но дорога была пустая, да и вечер выдался приятный. Солнце еще не совсем село. Мы выехали из города, и нам повстречалась другая повозка, запряженная одной лошадью. Тот возчик ехал пустой, поэтому он посторонился, давая нам дорогу — мы-то были с грузом. И когда мы поравнялись, то узнали в возчике того парнишку, Алгиса, Олегова сына. Мы приостановились и поглядели на него, а он на нас. Никто и слова не проронил. Просто теперь-то мы знали, что он тогда нас не выдал. Вернулся домой и никому о нас не обмолвился. Мы ему кивнули, Сергей тронул поводья, и мы двинулись дальше. Мы поехали домой.