Об Аэции, которого я сопровождал во время его последних галльских кампаний и на чьей стороне сражался на Каталаунских полях, могу сказать лишь одно: лучше человека я не встречал. Храбрый, искренний, великодушный, никогда не требовавший от других того, чего он сам не мог сделать, — мы, германцы, служили ему с удовольствием. За него я бы без раздумий отдал свою жизнь. К сожалению, возможности такой не представилось, так как, пойдя на встречу с императором, он нас с собой не взял.

Рим же ваш действительно великий Stadt. Мы (то есть Аэций с охраной и небольшой свитой, состоявшей из офицеров и слуг) въехали в город с севера, по Фламинианской дороге; справа от нас нес свои воды Тибр. Стоящий посреди унылой равнины, Рим защищен высокой кирпичной стеной, возведенной по приказу императора Аврелиана в годы нашествий моего племени, алеманнов. Проскакав под огромной аркой Фламинианских ворот, с каждой из сторон которых высились могучие башни из белого мрамора, мы устремились вниз по все той же дороге (теперь уже улице), миновали гигантский мавзолей Августа со стоящими перед ним двумя высокими колоннами из Египта, проехали через арку Марка Аврелия и под громадным акведуком Аква Вирго. (Сам понимаешь, то был мой первый визит в город, и названия всех этих строений я узнал много позднее.)

Наконец, оставив позади себя Капитолий с венчавшими его вершину величественными строениями, мы оказались у Римского форума, окруженного десятками храмов, базилик и статуй. Оттуда мы выскочили на пролегавшую под Палатином Священную дорогу и, проехав под аркой Тита, очутились у Колизея, самого грандиозного сооружения из тех, что мне когда-либо доводилось видеть. Можно ли, спросил я тогда себя, словами описать это чудо? У ехавшего рядом со мной Гибвульта, помню, от изумления аж челюсть отвисла. “Да это же сыр — огромный сыр!” — пробормотал он, не скрывая восторга. Я уже собирался в шутку обозвать его невежественным варваром, когда вдруг понял, что мой друг недалеко ушел от истины. Колизей действительно — по крайней мере, на расстоянии — был похож на гигантский кусок сыра, который бы украсил стол самого Одина.

От Колизея, или амфитеатра Флавиев, как его еще называют, до дворца Коммода, где нам должно было остановиться, мы добрались за пару минут. К нашему приезду все во дворце было уже готово. (Как я понимаю, об этом позаботился ты, Тит.) Что думал об этом “заимствовании” императорской собственности Валентиниан, я могу лишь догадываться.

Для нас с Гибвультом, никогда иначе как деревенской или лагерной жизнью не живших, все там было в диковинку. Ели мы в мраморных залах, спали на мягких перинах. Аэций, требовательный и жесткий, когда то было нужно, но беспечный и снисходительный, когда дела шли хорошо, готовясь к своей встрече с императором (о цели которой мы, конечно же, ничего не знали), позволил нам дежурить во дворце по очереди, так что мы с Гибвультом несколько раз выбирались в город осматривать достопримечательности. Я мог бы целую книгу написать (если б был обучен грамоте), рассказывая о Риме и его красотах. Но чтобы не утомлять тебя, Тит, друг мой, перечислю лишь то, что произвело на меня наибольшее впечатление: Колизей (его я уже видел — издалека); термы Каракаллы и Диоклетиана, размерами с некоторые галльские города; цирк Максима, едва ли не с милю длиной; форум Траяна, окруженный множеством крытых рынков, торговых лавок и галерей; величественный Пантеон с его громадным куполом; базилика Святого Петра, стоящая у холма Ватикана, по ту сторону городской стены (о ней говорят, что это крупнейший храм империи); доходные дома — знаменитая Инсула Феликула — по высоте превосходящие колонну Траяна и считающиеся одним из чудес римского мира; и, прежде всего, громадные акведуки, расползшиеся по городу, словно Ормы[65].

И все это создали простые смертные! Я-то, признаюсь, всегда считал, что подобное по силам лишь Богам или титанам. Вот и думаю теперь: как мог народ, сотворивший такое великолепие, допустить, чтобы город, на который не посмел напасть даже Ганнибал, был взят готами? (Впрочем, за исключением нескольких больших вилл на Целии, которые — ввиду того, что сильно пострадали и не могут быть приведены в прежнее состояние — кое-как были отремонтированы и теперь используются в качестве приютов для смертельно больных, почти ничто в Риме не напоминает сегодня о Великом Разграблении, хотя память о нем и сейчас живет в сердцах римлян.) Язычники твердят, что Боги покинули город, после того как были закрыты их храмы. Может, так оно и есть, не знаю. Очевидно лишь одно: нынешние римляне мало походят на своих предков, тех, что завоевали Карфаген, а затем и весь мир.

Каждый день я наблюдал одну и ту же картину: сотни бедняков (а зачастую, что весьма постыдно, и людей отнюдь не бедных) толкутся на лестницах в ожидании краюхи хлеба, куска мяса или амфоры масла. Получить их может каждый свободный глава семьи, предъявивший специальный жетон, tessera. Находясь на содержании государства, эти избалованные тунеядцы не изъявляют никакого желания работать; дни свои они проводят в термах (попасть куда можно всего за пару монет), где свободно общаются с людьми известными и состоятельными. Случается, что в цирке или на арене проводятся Игры — как правило, за счет императора либо же квесторов, преторов, сенаторов и консулов, — тогда эти приживальщики ручьем стекаются туда, целыми днями делая ставки на исход гонок. На подобного рода представления тратятся огромные суммы; слышал, что у Петрония Максима (к нему я еще вернусь) на организацию одного из таких ушло не менее четырех тысяч фунтов золота.

Разве не патриции должны подавать плебеям, как назывались в прежние времена высшие и низшие слои граждан, теперь именуемые honestiores и humiliores, пример того, как следует себя вести? Так нет же: нобилитет думает лишь об удовольствиях и развлечениях, похваляясь своими богатыми одеяниями и золотыми либо серебряными экипажами, в которых эти толстосумы на бешеной скорости гоняют по городу, нисколько не заботясь о безопасности прохожих.

Под одну из таких колясок едва не угодили и мы с Гибвультом. В один из вечеров мы мирно прогуливались по одной из узких улочек района, называемого Субурой, когда из-за угла прямо на нас вылетел один из подобных экипажей, управляемый неким юнцом в развевающейся шелковистой мантии. При виде этого лихача, которому, судя по всему, не давали покоя лавры Диокла[66], простолюдины бросились врассыпную, попрятавшись по порталам близлежащих строений. Мы же с моим другом, переглянувшись, решили этого самодовольного молокососа проучить.

Сходить с дороги мы не стали, так и стояли прямо по ее середине, хотя сердце мое, признаюсь, забилось раза в два быстрее обычного. Лошадь же животное хоть и благородное, но не всегда смелое. Завидев препятствие, она всегда стремится рвануть в сторону от него, чему мы с Гибвультом не раз становились свидетелями во время тактических занятий, когда коннице противостояла легкая пехота. Так случилось и на сей раз: прямо перед нами пара гнедых встала на дыбы, и, не удержавшись на своем месте, юный погонщик приземлился в грязи, смытой прошедшим чуть ранее дождем с крыш домов и с камней мостовой. Ухватившись за поводья, мы кое-как усмирили животных, затем, смеясь, пошли своей дорогой. Юный спесивец кричал нам вслед какие-то угрозы, но нам на них было наплевать; мы знали, что vigiles, городские когорты, распущены и заменены vicomagistri, ночной стражей. Да и кто бы посмел арестовать двух отважных молодых германцев, служивших магистру армии?