Наконец наступил день, когда Аэций должен был встретиться с императором. Мы, его охрана, сопроводили патриция до дворца Домициана, грандиозного сооружения, стоящего на Палатинском холме. У дворцовых ворот Аэций снял пояс, на котором висел его меч (с оружием к императору не допускали), и передал его нашему centenarius.

— Дальше, парни, я пойду один, — сказал он. — Задержусь там, по меньшей мере, часа на два, так что до начала пятого можете быть свободны. Вы двое, — пристально посмотрев на нас с Гибвультом, он с мнимой укоризной покачал головой, — постарайтесь до тех пор избежать неприятностей. Да, кстати, — улыбнулся Аэций, — слышал, вы неплохо повеселились в Субуре. — Затем, обращаясь уже ко всей нашей группе, добавил. — Итак, ждите меня здесь в начале пятого. А теперь — разойдись! — С этими словами Аэций направился к воротам, которые признавшие полководца стражники уже открывали.

Больше его я не видел.

* * *

Примерно через час, когда мы с Гибвультом бродили среди прилавков Боарийского форума, я обратил внимание на доносившийся с Палатинского холма неясный шум. Он все нарастал и нарастал, пока не перерос в самый настоящий рев: звук множества голосов, беспокойных и вопрошающих. Вдруг по окружающей нас толпе пронесся ропот; сердце мое едва не остановилось, когда я уловил обрывки фраз: “Он мертв… Кто — мертв?.. Говорят, патриций… погиб от руки самого императора… Я слышала, то был Боэций, префект… Нет, говорю же тебе, Аэций — заколот Валентинианом…”

Не веря своим ушам, застыл я на месте; весь мир, казалось, поплыл у меня перед глазами. Затем, помню, мы с Гибвультом бежали, пробиваясь сквозь кричащую толпу, к тому месту, откуда и шел весь этот шум. У дворца Домициана уже собрались сотни разгневанных римлян. За запертыми воротами в три ряда, с копьями наперевес и побелевшими лицами, выстроились испуганные стражники. Несколько наших товарищей из личной охраны Аэция подтаскивали к воротам огромное бревно — судя по всему, для того, чтобы использовать его в качестве тарана.

— Бросьте его! — прорвался сквозь гул и гам властный голос нашего centenarius. — Хотите прорваться внутрь? Тогда вам придется начать с меня. Через час я провожу перекличку в казармах. Те, кого там не будет, пойдут под трибунал. Всем все понятно?

К перекличке не опоздал никто. Чуть позже centenarius собрал нас всех вместе и, с трудом сдерживая эмоции, сказал буквально следующее: “Слухи подтвердились, парни: патриций мертв. И, предвосхищая ваши вопросы, заявляю: да, его убил император Валентиниан. И — нет, никто из вас, вообще никто, ничего не может с этим сделать, так как император стоит выше закона”.

В ответ раздались недовольные выкрики:

— Это не должно сойти ему с рук… Аэций стоил десяти таких, как он… Валентиниана должна постигнуть судьба Аттала и Иоанна!

Centenarius дождался, пока ярость и негодование поутихли, затем, подняв руку, призвал нас к молчанию.

— Я чувствую то же, что и вы, парни, — сказал он. Сняв с шеи именной медальон, он поднял его высоко над головой. — Вы все получили такие, когда вступали в армию. И все вы дали клятву, что будете…

— …хранить верность императору, — пробормотал кто-то.

— Точно. Так помните же это. — Помолчав немного, он задумчиво продолжал. — Конечно, если бы что-то — Боже упаси! — с Валентинианом все же случилось, полагаю, вам пришлось бы всего лишь посягнуть на верность тому, кто примерит на себя императорский пурпур. — Подмигнув нам, он добавил. — Если что, вы этого не слышали. Разойдись!

* * *

Еще долгие недели и месяцы город пребывал в состоянии напряженного затишья. Продолжая квартировать во дворце Коммода, мы узнали, что, помимо Аэция, лишились жизней Боэций, префект претория, и несколько ближайших друзей и соратников патриция. Рим словно вернулся в мрачные дни Суллы: повсюду висели проскрипции со списками “изменников”, одно за другим следовали публичные заявления (к которым народ относился с явным недоверием), где говорилось, что император едва не стал жертвой подлого заговора и лишь благодаря собственной отваге сумел умертвить предполагаемого убийцу. Высказывая множество предположений, почему император убил безоружного патриция, сходились мы лишь в одном: Валентиниан всегда завидовал Аэцию и питал по отношению к нему необъяснимую злобу. Будучи простыми солдатами, мы, личная охрана полководца, находились в относительной безопасности, — по крайней мере, до тех пор, пока о себе не напоминаем, как не переставал твердить нам centenarius.

Кто же теперь, после смерти Плацидии и Аэция, правит империей? Теперь, когда Валентиниан проводит в Риме времени больше, нежели в Равенне, не переедет ли туда весь правительственный аппарат? Кто будет новым магистром пехоты? (Наиболее предпочтительными выглядели позиции Авита.) А самое главное — кто бы ни занял этот пост, — будет ли он нуждаться в наших услугах или предпочтет собственную свиту? Ответов на эти вопросы, казалось, не знал никто. Тем не менее колеса административной машины все еще крутились — со скрипом, следует признать, но крутились. Жалованье нам часто выплачивали с задержками, но в конце концов мы его все же получали. Полагаю, происходило это во многом благодаря настойчивости одного из agentes in rebus Аэция, напоминавших казначею о нашем существовании. (Сейчас я думаю, не ты ли это был, Тит?)

Самым же, наверное, удивительным в это удивительное время стало то, что сенату удалось вернуть себе часть былого могущества. Сенату, этому беззубому тигру, чья единственная функция на протяжении четырехсот лет заключалась в легитимации того, кто приходил к власти! Но теперь, когда Валентиниан, вызывавший отвращение у всех без исключения жителей империи, прятался в своем дворце, кто-то должен был принимать решения, и этим “кем-то” стал сенат, коллективный орган. Как правило, ораторствовал от лица этого августейшего собрания некто Петроний Максим. О нем-то, как о человеке, повлиявшем на всю мою дальнейшую жизнь, я и собираюсь тебе сейчас поведать.

Петроний Максим — состоятельный сенатор, дважды консул, трижды префект претория Италии, представитель древнего и знатного римского рода Анициев, образованнейший мужчина, либеральный руководитель, щедрый хозяин, чье имя было на устах у всего Рима; мог ли столь исключительным набором качеств обладать один человек? Ответ мой будет таков: мог, если человека того звали Петроний Максим.

Первая моя встреча с ним произошла примерно так. Мы, охрана убиенного Аэция, как раз вкушали свой дневной prandium, состоявший из хлеба и холодного мяса, когда появился biarchus, приказавший нам с Гибвультом следовать за ним. Вместе с ним мы вышли из дворца, где, на улице, нас ожидал невольник-нубиец.

— Пойдете с этим малым, — сказал biarchus. — Похоже, вас желает видеть какой-то сенатор; зачем, не знаю.

Озадаченные и заинтригованные, проследовали мы за рабом по узким улочкам, крутым откосам Целия, под арками акведука Клавдия, через один из проходов в стене Сервиана, пока наконец не очутились в Пятом квартале, одном из наиболее престижных районов города. Вскоре мы вошли в частный сквер, украшенный статуями, за которыми виднелся величественный особняк. Нас провели через галерею залов, в пятом из которых, tablinum, нам был подан знак остановиться. То была просторная комната, с открытыми стенными шкафами, сверху донизу наполненными свитками и кодексами. Мебели там оказалось не много, но имевшиеся в наличии предметы обстановки были превосходно вырезаны из металла или редких пород дерева. В стенных нишах стояли несколько красивых бронзовых статуэток.