сочинял стихи, что отчасти облегчало ему тяжесть несвободы и давало выход боли от потерь. Его стихи были наивны и малограмотны; его письма писались чужой рукой (собственной орфографии и почерку Антонио не очень доверял) в бодром и приподнятом тоне, скрывая все убожество и грязь лагерного существования. Наверное, так писал бы молодой женщине почти любой молодой мужчина, солдат, особенно если переписка происходила на глазах и даже при участии товарищей. Но Симоне эта нехитрая мужская поза представлялась настоящим amor fati2 философа-стоика. В своих марсельских спорах с о. Перреном, доказывая ему возможность «неявной веры» в душах людей, считающих себя атеистами, она приводила ему в пример испанского крестьянина, «не далекого от святости» по причине светлого и спокойного приятия уготованной ему судьбы3.

Симона писала Антонио по-французски; он, вероятно, прося товарищей, лучше знавших язык, переводить ему, отвечал на испанском. Трудно судить, насколько мог крестьянский сын оправдать надежды Симоны, вызвавшейся помогать ему в изучении философии Платона. Несомненно лишь, что переписка с милосердной и образованной девушкой давала Антонио огромную моральную и эмоциональную поддержку.

В мае 1941 года Антонио, вместе с сотнями других заключенных, этапировали морем в Алжир, в концлагерь Джельфа. Переписка между ним и Симоной продолжалась еще год, до ее отъезда в Америку: последнее письмо она получила уже в Нью-Йорке в конце августа 1942-го, а ее ответ попал в руки Антонио лишь еще полгода спустя.

После высадки англо-американских войск в Алжире 8 ноября 1942 года, переворота и водворения новой власти – администрации генерала Жиро, вставшего на сторону Союзников, – заключенные лагеря Джельфа далеко не сразу обрели свободу и смогли увидеть родину и близких. Что касается Антонио и других испанцев, путь в родную страну для них был по-прежнему закрыт: бывших бойцов республиканских отрядов там расстреливали вплоть до окончания Второй мировой войны, а заключать в тюрьмы продолжали еще в 1960-е годы.

Весной 1943 года бывших узников стали наконец поэтапно освобождать и вывозить из Алжира. Сохранился архивный документ, из которого следует, что по запросу из управления лагерей для интернированных Антонио Атарес Оливан в составе группы из десяти испанских граждан 26 мая 1943 года отбыл из Джельфы в порт Оран4. В это время Симона, больная туберкулезом, угасала в больнице лондонского предместья. В конце июня она писала матери, узнав, вероятно, о процессе освобождения из газетной хроники: «Испанцы наконец свободны. Но кто знает, жив ли Антонио?»5 В январе 1944 года, пять месяцев спустя после ее смерти, он пишет ей в Нью-Йорк:

«В марте 43-го я получил от тебя письмо, на которое немедленно ответил; но больше не получал ничего. Твое продолжительное молчание не очень меня беспокоит. Во-первых, я сознаю, в какие времена мы живем, а во-вторых, думаю, что если бы с тобой случилось что-то неожиданное, твои родители, зная о нашей дружбе, сразу сообщили бы мне об этом». Мать Симоны в ответном письме известила Антонио о смерти его подруги.

После войны Антонио некоторое время жил в Провансе, в приморском департаменте Буш-дю-Рон, а в начале 1951 года выехал в Аргентину, где рассчитывал найти работу и постоянное жилье. В последнем своем письме родителям Симоны, отправленном уже из Буэнос-Айреса, он сообщал, что живет «не так, как хотел бы, но относительно хорошо» (сопоставляя это с оптимизмом лагерных писем Антонио, можно предположить, что условия были прескверными) в одном из «семейных пансионов» на окраине аргентинской столицы, не прекращая при этом искать отдельную комнату. «Это нужно мне, – объяснял Антонио, – чтобы вести полностью вегетарианский образ жизни, какой я вел в Европе до отъезда, а также несколько больше заниматься своим культурным развитием, так как я чувствую в этом огромную необходимость»6. Можно только гадать, чем окончился путь этого горячего, романтичного и на пятом десятке все еще по-детски наивного человека в фавелах латиноамериканского мегаполиса, переполненного как местной нищетой, так и человеческими обломками недавней военной бури – от испанских республиканцев и польских жолнеров Андерса до казаков фон Паннвица и бывших эсэсовцев. В том же 1951 году или немногим позже Антонио Атарес исчез. В аргентинских архивах не удалось найти никаких свидетельств о его дальнейшей судьбе.

1

Из Марселя – в лагерь Джельфа

21 июля 1941 г.

Дорогой друг,

Твое письмо благополучно дошло до меня. Я искала словарь и французскую грамматику на испанском; в книжных магазинах их нет, но надеюсь, мне все-таки удастся их раздобыть. Книг по философии или чего-то из хорошей литературы на испанском я, к сожалению, не нашла. Напиши, хорошо ли ты читаешь по-французски, чтобы я могла послать тебе это на французском.

Я послала тебе перевод; буду еще посылать время от времени, смотря по твоим нуждам и по моей возможности. Думаю, что у тебя не должно быть ни сомнений, ни беспокойства на сей счет. Когда у меня бывает сколько-нибудь денег, я ни в коем случае не считаю эти деньги своей собственностью. Они находятся в моих руках, только и всего. Посылая их, я не ощущаю, будто их отдаю. Они просто переходят из моих рук в руки кого-то другого, кому они нужнее, и мне представляется, что я тут совершенно ни при чем. Еще лучше, если бы деньги были как вода и текли сами собой туда, где их не хватает. Итак, когда придет перевод, не думай о том, что ты получил его от меня, но что немного денег просто попало в твои руки. В наших отношениях это ничего не меняет. То, что мы – ты и я – действительно можем дать друг другу или получить друг от друга, – это наши мысли и чувства в форме писем. Этот обмен происходит между нами, потому что о многих вещах мы думаем и чувствуем одинаково. А касательно остального, всегда говори мне, в чем нуждаешься, и я сделаю все, что будет в моих силах. Вне теперешних обстоятельств, давай никогда не будем вспоминать об этой помощи, ибо она никак не входит в сферу наших личных отношений. Надеюсь, ты меня понимаешь и думаешь об этом так же, как я.

Мне очень нравится стихотворение, которое ты прислал, и близки выраженные в нем чувства.

Благодарю тебя за рассказ о твоей повседневной жизни. Ты все еще тоскуешь по пению птиц в Пиренеях? А я, право, не знаю, не прекраснее ли тишина, чем любые песни. На просторе, когда садится или встает солнце, самая полная гармония проявляется только в тишине. Даже когда люди говорят и производят вокруг себя много шума, можно слушать