воспрещение, удерживающее меня, ощутимо не меньше, чем в другое время. Тем не менее я была очень рада услышать от Вас, что мои мысли, такие, какими я их Вам изложила, не являются несовместимыми с принадлежностью к Церкви. И что, следовательно, я не чужда ей по духу.

И потом, я не могу не задаваться вопросом: а что, если в наше время, когда большая часть человечества погружена в материализм, Бог хочет, чтобы были люди, отдавшиеся Ему и Христу, однако находящиеся вне Церкви?

Во всяком случае, когда я представляю себе конкретно, как событие, которое могло бы быть близким, свое вхождение в Церковь, никакая мысль не причиняет мне столько боли, как та, что я отделюсь от огромной и несчастной массы неверующих. Мое главное желание и, я бы даже сказала, призвание – это пройти среди людей, разных человеческих групп, смешиваясь с ними, перенимая их цвет, полностью, по крайней мере, где сознание этому не противится, растворяясь в них. И это для того, чтобы они, не переряжаясь, показали мне себя настоящих. Вот чего я желаю: узнать их, чтобы полюбить такими, как они есть. Потому что если я не люблю их такими, как они есть, я люблю не их и моя любовь – ложь. Я не говорю о том, чтобы им помочь, ибо на это, к несчастью, до сих пор не способна. Думаю, я ни в коем случае не войду ни в один монашеский орден, чтобы одеждой не отделять себя от людского сообщества. Есть человеческие существа, для которых это разделение не является столь страшным неудобством, поскольку они уже выделены из общей массы людей естественной чистотой своих душ. Со мной же все наоборот. Я, кажется, уже говорила, что ношу в себе зародыши всех или почти всех преступлений. Я обнаружила это в себе особенно во время одного путешествия, в обстоятельствах, о которых Вам рассказывала. Преступления приводили меня в ужас, но не удивляли. Я чувствовала в себе самой эту возможность; и именно поэтому они и приводили меня в ужас3. Эта природная склонность очень опасна и болезненна. Но, как и любая природная склонность, она может служить добру, если при помощи благодати мы найдем ей подходящее применение. Она заключает в себе призвание быть в некотором роде анонимной, способной в любой момент смешаться с человеческой массой. Между тем в наши дни состояние умов таково, что барьер, отделяющий практикующего христианина от неверующего, более заметен, чем различие между духовенством и светскими людьми.

Я знаю, что Христос сказал: «Кто постыдится Меня перед людьми, того Я постыжусь перед Отцом»4. Но, возможно, «постыдиться Христа» – не для всех и не во всех случаях обозначает не принадлежать к Церкви. Для некоторых это, может, значит лишь не выполнять заповеди Христовы, не быть Его духа, не прославлять Его имя, когда представляется случай, не быть готовым умереть в знак верности Ему.

Я должна быть правдивой, даже рискуя Вас обидеть, хоть это было бы для меня крайне тягостно. Я люблю Бога, Христа и католическую веру, насколько это возможно для существа столь убогого и недостаточного для любви. Люблю святых – через их писания и рассказы о них – за исключением нескольких, кого не могу ни полностью полюбить, ни признать святыми. Люблю шесть-семь католиков, исполненных подлинной духовности, которых мне довелось встретить в течение жизни. Люблю литургию, песнопения, архитектуру, католические ритуалы и службы. Но у меня нет ни малейшей любви к Церкви в собственном смысле, вне связи со всеми вещами, которые люблю. Я способна симпатизировать тем, кто имеет эту любовь, но сама ее не испытываю. Я знаю, что все святые испытывали ее. Но они почти все родились и были воспитаны в Церкви. В любом случае невозможно полюбить одним усилием воли. Все, что я могу сказать, это что если любовь к Церкви является условием духовного роста (о чем я не знала) или частью моего призвания, то я хочу, чтобы однажды она была мне дана.

Может быть, часть мыслей, которые я Вам изложила, иллюзорна и дурна. В некотором смысле, не так уж и важно. Я не хочу больше это исследовать. Потому что после всех размышлений я пришла к простому и ясному решению: больше совсем не думать о моем предполагаемом вхождении в Церковь.

Очень возможно, что, не думая об этом в течение недель, месяцев или лет, однажды я вдруг испытаю непреодолимое желание креститься и брошусь в Церковь. Ведь пути благодати в сердцах таинственны и молчаливы.

Возможно также, что моя жизнь закончится, а я так и не испытаю этого импульса. Одно бесспорно. Если однажды я полюблю Бога достаточно, чтобы заслужить благодать крещения, я неминуемо получу ее в тот же день, в форме, угодной Богу, либо через собственно крещение, либо как-нибудь иначе. Поэтому зачем о чем-то заботиться? Это не мое дело – думать о себе. Мое дело – думать о Боге. А Богу – думать обо мне.

Это письмо получилось довольно длинным. Опять я отняла у Вас больше времени, чем следует. Прошу Вас простить меня за него. Меня извиняет то, что в этом письме содержится некое решение, по крайней мере временное.

Примите уверения в моей глубокой признательности.

Симона Вейль

2

<Марсель, 19 января 1942 года>

Дорогой отец,

Вот постскриптум к письму, о котором я говорила Вам, что оно является временным решением. Надеюсь, он будет единственным, ибо я опасаюсь Вам наскучить. Но если и так, отнесите это на свой счет. Ведь не моя вина, что я считаю себя обязанной давать Вам отчет в своих мыслях.

Препятствия интеллектуального порядка, которые до последнего времени удерживали меня на пороге Церкви, могут, в крайнем случае, считаться преодоленными, с тех пор как Вы не отказываетесь принимать меня такой, какая я есть. Однако препятствия остаются.

С учетом всех обстоятельств, я думаю, они сводятся к следующему. То, что внушает мне страх, это Церковь как социальный институт. Не только из-за пятен позора, которые на ней, но и потому, что, помимо других своих свойств, она еще и социальна. Не то чтобы я по характеру была большой индивидуалисткой. Я опасаюсь по причине противоположной. Во мне слишком силен стадный инстинкт. По своей природе я чрезвычайно, избыточно подвержена влияниям со стороны коллектива. Я знаю, что если бы сейчас передо мной двадцать молодых немцев распевали хором нацистские гимны, то какая-то часть моей души немедленно бы стала фашисткой. В этом моя большая слабость. Но так я