с Флоренцией – счастье, то насколько большее счастье встретиться с ней снова, как с оставленной родиной после недолгого путешествия! Вот в точности то впечатление, которое она произвела на меня. На этот раз я решительно отказалась ехать в Венецию. Конечно, если мне никогда больше не придется видеть Венецию, я буду чувствовать и к ней любовь (хотя бы ради того, чтобы послушаться Вас), но знаю и то, что она никогда не будет столь близка моему сердцу, как Флоренция. Красоты Флоренции – из тех, которые не сумел бы прославить Д’Аннунцио; во всяком случае, я не могу себе это представить5. Говорю к похвале Флоренции, ибо остаюсь далека от того, чтобы разделить Вашу симпатию к «Il Fuoco», прочесть который Вы рекомендовали мне в одном из писем. Его понимание искусства и жизни приводит меня в ужас, и я уверена, что этот человек скоро будет прочно и заслуженно забыт6.

Во Флоренции за малое время можно собрать изрядное количество чистых удовольствий. Смотрите. Это Фьезоле7 (откуда я спускалась только ради того, чтобы послушать Моцарта…), Сан Миниато (куда я возвращалась дважды, – самая красивая из флорентийских церквей, на мой взгляд), Старая Сакристия в Сан Лоренцо, статуи Донателло, рельефы на Кампаниле, фрески Джотто в Санта Кроче, «Концерт» Джорджоне, «Давид», «Утро», «Ночь»8… Это запечатленные в памяти стихи Данте, Петрарки, Микеланджело, Лоренцо Великолепного (кстати, Вам они известны? Я, пока не побывала здесь, не знала, что он занимался поэзией; есть среди них и очень милые:

Quant’e bella giovinezza

Che se fugge tuttavia…)9

Это Россини, Моцарт, Монтеверди. Это – Галилей (ведь я только что купила полное собрание его сочинений и провела прекрасный светлый вечер, рассматривая его необычайные открытия в области равномерно ускоренного движения. Это доставляет столько эстетического удовольствия, как мало что другое…); это – особенно почитаемый здесь Макиавелли10, et cetera, et cetera…

Как бы я хотела узнать, понять связь между всеми этими цветами итальянского гения, а не наслаждаться ими лишь поверхностно!..

А еще я собрала в памяти целую коллекцию флорентийских «fiaschetterie» (неправда ли, милое словечко?)11, потому что только в них и питалась (paste al sugo12 – от 70 чентезимо до 1 лиры), каждый раз в новой. Одна из них – совсем близко от Кармине (о, как прекрасны эти фрески Мазаччо!)13, там бывает полно молодых рабочих и пожилых мелких рантье, и они развлекаются тем, что импровизируют песни, стихи и музыку! Мне так жаль несчастных, которые, на свою беду, имеют деньги – и вынуждены обедать в ресторанах за 8 или 10 лир.

Вообразите себе, что, кроме этого, я посещала во Флоренции… местное отделение фашистской партии, занимающее прекрасный дворец, куда перевел его один из основателей флорентийского «фашио» – железнодорожник по профессии и в прошлом синдикалист (с этого и начался контакт между нами), с которым я случайно разговорилась на террасе в кафе на Пьяцца Витторио Эмануэле. В этом Casa del Fascio есть информационное бюро для иностранцев, где работает один молодой интеллектуал – искренний, умный и, конечно, симпатичный (таких туда и отбирают). Мы встретились в его бюро: маркиз, потомок одной из старейших флорентийских фамилий: очень богат, очень фашист и – ужасно интересен. Из вещей, о которых мне рассказывали (заметьте, что я никак не маскировалась), что-то мне показалось симпатичным, что-то – не очень. Слишком долго пересказывать. В бюро Dopolavoro14 мне показали сборник новых литературных сочинений рабочих: очень разочаровывает, если сравнить с теми, что в журналах, которые я читаю (Вы их помните?). Глупость патронажа15 во всем его уродстве. Мне это кажется знаменательным.

В связи с этим стоит рассказать о моей встрече с Вашим другом Люсьеном Эллό16. Вот было бы интересно узнать, как он сам отзывается о ней, – если он писал Вам с тех пор… Думаю, что если бы Вы невидимо присутствовали при нашем разговоре, Вы бы очень повеселились. Что касается меня, я с большим интересом и уже давно хотела поговорить начистоту с парнем такого рода – то есть, с одной стороны, с носителем известных Вам взглядов, а с другой – с человеком развитым, имеющим свое мнение, чтобы не быть просто чьим-то отражением. Мне показалось, что у него есть и свое мнение и вместе с тем характер – из тех, что полны внутреннего укрощенного жара и больших скрытых амбиций. Такие люди мне всегда интересны. Итак, я очень благодарна Вам за знакомство с ним; но не думаю, что он скажет Вам за это «большое спасибо». Я его порядком замучила. Но ведь не нарочно же…

Он думает, что мое законное и нормальное место в обществе – на дне какой-нибудь соляной шахты. (Он меня, вероятно, туда и засунет, если он хоть немного последователен в своих идеях, как только его единомышленники придут к власти во Франции.) На этот счет я с ним вполне согласна. Но если бы я даже имела выбор, я предпочла бы мучиться, пока не издохну, на дне соляной шахты, чем жить с таким узким и ограниченным горизонтом, как у этой молодежи. Шахта кажется менее удушливой, чем их атмосфера – эта одержимость идеей нации, это поклонение силе в самой брутальной форме, а именно – в форме коллективизма (см. о «Великом Звере» у Платона – «Государство», 1, 6), это замаскированное обожествление смерти… По контрасту на меня будто повеяло свежим ветром оттого, что Вы написали о Тосканини (Вы понимаете, о чем я)17. Есть же еще на свете люди, которые считают себя согражданами всему человечеству, по благородной традиции Марка Аврелия и Гёте.

Благодарение небесам, здесь, в этой стране, кроме людей, одержимых всеми такими мифами, есть еще мужчины и женщины из народа, молодые ребята в синих спецовках, чьи физиономии и поведение несут на себе только печать повседневного контакта с проблемами реальной жизни. Хотя Ваш друг имеет общее с ними итальянское гражданство, которому придает столь большую цену, думаю, что я ближе к ним, чем он. Вот о чем я думала в поезде от Рима до Теронтолы (ответвление на Ассизи), в вагоне, полном внушительных типов – рабочих, возвращавшихся из Абиссинии18, с которыми я побраталась совершенно непринужденно. (Говорю не о взглядах, а о чисто человеческом общении19.)

Все, прежде виденное мною в Ассизи, в Милане, во Флоренции, в Риме, будто стерлось из моей памяти: настолько ослепили меня эти поля – такие нежные, такие чудесно-евангельские,