несколько замялся, как бы затрудняясь высказать достаточно сильно свою ненависть к англичанам. — Да, война, война! — наконец воскликнул он, — война с этими ненавистными, наглыми торгашами. Они нас лично тиранят, а нашу бедную родину бессовестно грабят.

— Верно! Правда! — раздались возгласы в толпе.

— Я, как и многие из вас, разорен и оскорблен. Англичане погубили моего сына, единственного наследника доблестного имени графов Бученто, за то, что он хотел жениться на девушке, которая нравилась высокопоставленному англичанину. Они обвинили бедного юношу в небывалом государственном преступлении и добились его казни.

Несколько секунд прошли в молчании: граф был слишком взволнован.

— В эту минуту на том самом утесе, на котором бесстрашный Прочида в тринадцатом веке готовили сотоварищей к нанесению окончательного удара иноземному владычеству, здесь, на острове Мальконсильо, где зародилась мысль о Сицилийских вечернях пятьсот лет тому назад, мы и должны обсудить предстоящий нам образ действий. Будем же следовать по стопам Прочиды: лукавству противопоставим лукавство; жестокости — беспощадность. Не станем тратить сил на сомнительные попытки; накопим мощь для нанесения столь же решительного доблестного удара, каковым оказались Сицилийские вечерни. В Палермо! Вам известно, что теперь в Палермо у нас много единомышленников; что в Палермо выгоднее всего поднять наше знамя. Но для организации в столице нашей партии, для подготовки решительного шага надо, чтобы кто-либо из нас, восстановителей братства святого Павла, находился в Палермо. Братья, кто из вас желает туда отправиться?

— Я готов! — отозвался один из братьев и выступил вперед.

— Вы, кавальере Биази, — воскликнул граф Бученто. — Несомненно, вы самый подходящий человек. Только имейте в виду, что благороднейшая обязанность, которую вы на себя примете, сопряжена с большими опасностями. Достаточно ли вы себя чувствуете окрепшим? Вы ведь только что освободились от тюремного заключения, где протомились три года. Вас неоднократно подвергали жестокой пытке. Кроме того, наши враги не пощадили семьи вашей. Ваше сердце истерзано.

Биази настаивал, утверждая, что, искалеченный пыткой и тюрьмой, он чувствует себя вполне сильным для выполнения завидной миссии. Вся братия единодушно согласилась с его желанием.

— Однако прежде, чем расстаться с вами, — обратился к товарищам Биази, — я должен предъявить важное обвинение против одного из наших братьев, а именно против маркиза Артале, недавно назначенного в Мессину главным комиссаром[23]. Он креатура англичан.

— Он предатель!

— Палач для своих земляков!

— Смерть ему!

— Да. Но я все-таки считаю себя обязанным пояснить мое обвинение. Может быть, не всем вам известны поступки Артале. Как только он вступил в должность, вся Мессина была объята террором; слезы льются теперь в семьях, а человеческая кровь без меры проливается в тюрьмах. Сотни граждан ввергаются ежедневно в темницы; для этого достаточно неосторожного слова, пустого подозрения, безыменного доноса. Иногда полиция хватает людей заведомо неповинных, только для того, чтоб угодить какому-нибудь англичанину, даже простому британскому солдату. И в каких тюрьмах держат этих несчастных — в подземельях, где нельзя встать на ноги, а иногда и сесть невозможно. Всех их заковывают в цепи. Забывают о них по целым неделям и месяцам. Только по краюхе заплесневевшего хлеба кидают, как собакам. А знаете еще, как с ними обращаются? За здорово живешь бьют палками и жгутами из бычьих жил. Кроме того, нередко по произвольному распоряжению начальства пытают: жгут тело раскаленными прутьями, рвут ногти... Страшно подумать, что всем этим распоряжается сицилиец, принявший такую отвратительную власть кровопийцы из рук англичан.

— Кавальере Биази, — строго спросил граф Бученто, — можете ли вы поручиться вашей головой в справедливости всех сообщенных вами фактов?

— Клянусь перед вами, братья, и перед Всевышним, что я говорю правду. Если сомневаетесь, осмотрите мое тело, на котором еще сохранились явственно зловещие рубцы, следы истязаний, которым меня подвергали. Месяц в тюрьме старит человека более, чем десять лет на свободе. Господу угодно было сохранить мою жизнь, полагаю, для того, чтобы я мог непреложно засвидетельствовать перед вами потрясающую правду. Я, кавальере Биази, считаю себя вправе требовать смертного приговора для этого палача и изменника.

— Братья, — опять строго спросил Бученто, — те, кто не согласен на предложение, пусть выйдут вперед и заявят причины отказа.

Никто не вышел.

Согласно уставу общества старшина троекратно повторил вопрос, и все-таки никто не шевельнулся. Тогда он спросил:

— Признаете ли вы, братья, по чести и по совести, что маркиз Артале совершил поступки, за которые должен быть казнен?

— Да, — как один человек, отвечали все члены общества.

— В таком случае я, граф Бученто, старшина братства святого Павла, в силу предоставленной мне власти, ввиду только что происходившего между нами совещания, приговариваю к смертной казни маркиза Артале, главного мессинского комиссара, и возлагаю исполнение приговора на собрата нашего Акардити совместно с братом Ломбарди.

Оба поименованных лица со словами «мы готовы» приблизились к старшине, который благословил их.

После некоторого молчания из рядов членов послышался такой вопрос:

— Нам остается еще узнать, кто человек, около которого мы обязаны будем сплотиться, чье имя явится выражением наших стремлений?

— Фердинанд IV, король Неаполя и Сицилии, — отвечал старшина, но как-то не сразу и нерешительно отвечал.

Ропот изумления пробежал в толпе заговорщиков. Граф Бученто понял, что это значит, и поспешил объясниться:

— Да, братья, Фердинанд четвертый. При нашем содействии он получит возможность восстановить свои попранные права и отомстить англичанам за унижения, которым они подвергают помазанника Божия. Фердинанд четвертый малодушный человек, он убежал из Неаполя, а здесь безо всякого сопротивления подчинился чуть ли не заточению, он добровольный пленник, в сущности. Я не могу этого отрицать. Но тем не менее надо иметь в виду, что перед всей Европой его личность гарантирует миролюбие и законность нашего братства по отношению к установляемому нами правительству. Нам не следует увлекаться мечтами. Если мы, изгнав англичан, объявим республику, как многие из вас желают, то мы восстановим против нашего отечества всех европейских государей, не исключая французского императора. Если бы мы возвели на сицилийский престол какого-нибудь иностранного принца крови, то, во-первых, возбудили бы зависть всех остальных царствующих домов. А, во-вторых, едва ли бы улучшили положение нашей родины. По всей вероятности, мы, без всякой для нее выгоды, переменили бы только хозяина. Словом, благоразумие вынуждает нас поднять бурбонское знамя, которое Европа и не оспаривает у Фердинанда. Вы говорите, что он робок и малодушен. Это так. Но за ним стоит женщина, которая отваживалась и в эту минуту отваживается