благодарность… за то, что живая, за то, что сберег ее кто-то как будто. Вот чудо, вот, и больше ничего не надо. Да, да, кто-то там наверху будто смотрит на нас… ну, не на нас… мы разве стоим этого?.. но на нее, на Машку точно! Вот тут-то все во мне и сдвинулось… я сам еще не понял, что, но это вот оно и было. Я этих выродков забыл… не то чтобы простил, но их не стало, без разницы они мне стали, ничто, зола в сравнении с возобновленной Машкиной жизнью. Не так все сразу, да, конечно, вот раз — и простил, но вышел я от Машки уже другим каким-то, и все, что делал дальше, было как-то… уверенности прежней больше не было… была бы — стал бы я с тобой цацкаться, сюита. Да выбросил тогда бы просто на ходу.

Камлаев: Уверовал, значит?

Нагульнов: Смеешься, да? Нет, в церковь, знаешь ли, не побегу — неловко буду чувствовать себя, со свечечкой. Я в Машку верю, в девочку свою. А тут выходит, сама жизнь вместе со мной в Машеньку поверила, такими же глазами смотрит на нее, моими, и так, как я, про Машку думает, вот совершенно солидарен вдруг я оказался с жизнью — что не должно ей быть ни унижения, ни беды, вот не имеет права с нею быть такого.

Камлаев: А если бы было? Иначе бы было? Жизнь поступает с человеком сплошь и рядом так, как не имеет права поступать… и может мать спросить, отец, и может муж — у жизни — за что ты так с моим ребенком обошлась? Ну, хорошо, допустим, грех, допустим, мерзость, преступление, допустим, кара — это справедливо, но честных и чистых за что, младенцев за что, которые и глаз не разлепили, а боль и смерть у них уже в крови? Что же Господь себя являет человеку в таких ничтожных малостях — замироточит там, слегка повеет здесь… покажет легковерным олухам незамерзающую прорубь, а самолет с детсадом на борту срывается в штопор и поезд летит под откос? Ну вот и получается: когда все хорошо, ты веришь, ты благодаришь, ну а когда беда, ты проклинаешь, ты рвать на части всех готов.

Нагульнов: Ух ты какой! Ты прям как этот… ты как искуситель.

Камлаев: Твое сознание просто начинает приводить реальность в соответствие с твоими нуждами. Ты будто говоришь вот этой вышней воле: следи за мной каждую минуту, храни меня, люби меня. Такой Бог нужен человеку. Вот так человек понимает спасение. А пригвозди его параличом к постели, смети за парапет «КамАЗ» его ребенка, его жену, его отца, он начинает ненавидеть, он сразу проклянет и Промысел, и всех смеющихся цветущих невредимых девушек, и вышнюю волю начнет считать обманкой, лишь порождением собственного слабого ума — все ненадежно, все обман, практических свидетельств нету, зато есть рак прямой кишки и смерти во младенчестве. Вот и выходит, друг, что Промысел и Бога ты только потребляешь: чуть припекло, чуть объявили повышение цен на жизнь и на здоровье, как тут же все стремглав в церковный супермаркет, к иконе чудотворной. Они кривого выправят, больного исцелят, бесплодному дадут зачать. «Подай» да «пожалей» — припахивает страхованием жизни и имущества. Раньше хоть люди были готовы пострадать и потрудиться, но быстро маятник качнулся к мольбе о пересмотре приговора, к выклянчиванию лучшей, предпочитаемой судьбы. Хочу такой, а эта не подходит, работы слишком много, напряжения, а проку мало, сытости нисколько, и смерть близка, и койка холодна — а ну подай-ка мне другую участь. А не поможешь — вотум недоверия объявим. Чем извлекать из Бога прок и пользу, не лучше ли себя спросить — что должен ты? Ты будешь что-то делать, тварь? Прекрасно зная, что никто и никогда тебя не защитит, что ты один — ты будешь что-то делать? Кто кому должен: ты — Творцу или напротив? Само твое рождение уже есть чудо неоплатное, одной смертью тут и можно выйти с Богом в ноль… так нет, мы все Иовы, у нас вопросы, пожелания, претензии… вот как бы извернуться так, чтоб слабость наша незамеченной осталась, непослушание, лажа, дурное исполнение, неточное, а вот беду, вот горе наше под микроскопом чтоб рассматривали и чтобы сразу взяли под крыло.

Камлаевский Бог таил Себя в неодолимой дали от людей — так что ты становился как былинка в заснеженном морозном поле под черным ледяным беззвездным небом, — и в то же время был повсюдным веществом первоистока, универсальной передающей средой, которая не знает ни милосердия, ни злобы, ни справедливости, ни людоедской страсти и не имеет свойств, помимо абсолютной проводимости: все было готово к приходу человека в этот мир, заведено, запущено, как некие вселенские непогрешимые, великой, совершенной точности, часы; законы — основоположены, и дальше они действовали сами, без воли и участия двуногой твари, и дальше человек порой лишь приводил их в действие своей мелкой деловитой суетой (так, тронув мелкий камешек в горах, нечаянно в движение приводишь грохочущую лаву, но даже это только маленькая осыпь, так, звон и цоканье ничтожных камешков, в сравнении с каждым из которых ты — муравей в сравнении с валуном). Эта вышняя сила никого не щадила, не то чтобы никого не различала, но различала по-другому, не так, как ты хотел — вот кто поручится за то, что Вседержитель не потратил гораздо больше сил и времени на зубы крокодила, нежели на пригляд за человеческой участью? Так говорил Камлаев.

— Так ты совсем отказываешь в милости? — не выдержал Иван.

— Это тебе отказывают в милости. Зачем ты так упрямо навязываешь вышней силе свои соображения о справедливости и почитаешь справедливость Господним целеполаганием? Я назову тебе десятки, сотни мразей, которые сдохли опрятно и чисто, дожив до девяноста и во сне, я назову тебе десятки, сотни крепких, самоотверженных солдат, которые у Бога умирали трудно, похабно, унизительно, во сраме, как будто издевательским ответом на мольбу о непостыдной, красной смерти. Твой дед не был праведником, но он был хороший солдат, трудолюбивый, честный муравей, — он трудно умирал, паскудно… я много задавал тогда себе вопросов, ну а потом я понял… ну, то есть ничего не понял, разумеется, ибо нам вечно суждено иметь перед глазами лишь клочок вот этой тени… Но то, что понял: благодарность — вот в человеке чувство самое нестойкое. Когда приходит вера к человеку? Какая-то вспышка, какая-то искра, хоть тень, хоть подобие? Когда ему страшно, когда ему горько и больно? Я думаю, что нет. Наоборот — в момент прямого чувства совершенства мира: вот что-то поднимается такое при виде глаз ребенка, улыбки женщины, танцующих полотнищ снегопада, аляповатой точности в нелепо-хаотичной пестрой толкотне каких-то бабочек над лугом… становится так пусто и так чисто… дань восхищения немого опустошенностью Творца, который, сделав землю, тварей, весь передал Творению Себя… вот эту дань отдать немая силится душа, такая еще слабая, такая еще куколка, младенец, а может быть, уже и немощный старик, настигнутый на жизненном краю вот этим озарением… вдруг появляется какой-то смутный стыд, какая-то еще неведомая нежность, вдруг ясная решимость распрямляется в тебе не извратить вот этот дар, не испохабить, но это лишь мгновение, дуновение легчайшее. Служить ведь трудно, бездействовать и гадить легче. Поэтому вот эту благодарность в человеке надо испытывать всерьез, на собственной шкуре почуять человеку дать, что все это всерьез… что не бывает полу-полу… полупризнательности, полубезразличия, полутруда и полулени… нельзя быть теплым, да, нельзя быть полу-неизвестно-чем… и всех суют вот в эту печь и кочергой шуруют в ней вслепую, так что неизвестно, кто через мгновение окажется там… сегодня ты, а завтра я… а дальше в этом жаре кто-то рассыпается, а кто-то твердеет, нещадно прокаленный так, что ничего в нем, кроме этой благодарности, уже не остается.