Если б я не настолько потеряла голову, то посмеялась бы над собой. Карен меня убьет. По существу, я уже труп.

«Как я могла допустить?» — потрясенно спросила себя я. А как было не допустить?

Все эти мысли промелькнули в моем мозгу и вылетели вон: их место заняло желание. Я умирала по Дэниэлу.

То и дело тоненький голосок внутри меня твердил: ты знаешь, кто это? Дэниэл, если ты еще не заметила. А заметила ли ты, где находишься? Да, правильно, в маминой парадной комнате. На диване имени святого отца Кольма.

Меня уже трясло оттого, как сильно я его желала. Я могла бы отдаться ему прямо здесь, сию минуту, на достославном диване для гостей, при том, что в соседней комнате находился мой родной отец. Мне было все равно.

А он ведь только целовал меня. Целовал и ласкал, но совершенно невинно, не переступая границ дозволенного. Я не знала, умиляться или раздражаться оттого, что он даже не пытался пойти дальше, завалить меня на диван, запустить руку мне под юбку.

Наконец он оторвался от меня и произнес:

— Люси, ты не знаешь, как долго я этого ждал.

Надо отдать ему должное — он был очень хорош. Голос у него звенел от страсти. Выглядел он замечательно. Зрачки так расширились, что глаза казались почти черными, прическа соблазнительно растрепалась, не то что обычно — волосок к волоску. Но больше всего мне понравилось лицо: такое бывает либо в большой любви, либо, по меньшей мере, от сильного желания.

Неудивительно, что он охмурил стольких женщин.

— Ах, Дэниэл, — неверным голосом заметила я, пытаясь улыбнуться, — ты наверняка это всем девушкам говоришь.

— Люси, я серьезно, — сказал он серьезным голосом, очень серьезным тоном, серьезно глядя на меня.

— И я тоже, — небрежно ответила я.

Здравый смысл, как бы мало его ни было, начал неохотно возвращаться в мою затуманенную голову, хотя все тело еще вздрагивало от неудовлетворенного томления.

Я смотрела на него и хотела ему верить, но знала, что нельзя.

Мы сидели рядом, близкие, но чужие, оба с грустным видом, я все еще в его объятиях. Гостеприимством Дэниэла я явно злоупотребила, но уходить до смерти не хотелось.

— Люси, прошу тебя, — сказал он, беря мое лицо в свои ладони бережно, будто ведро, до краев налитое серной кислотой.

Тут открылась дверь, и в комнату ввалился папа. Мы с Дэниэлом отпрянули друг от друга, будто ошпаренные, но он все-таки успел увидеть, что происходит, и это потрясло его и разъярило.

— Боже правый, — ззревел он. — И вы туда же! Прямо Содом и Бегорра какие-то!

В следующие несколько дней моя жизнь изменилась очень круто. У меня вдруг появился новый дом (или старый, это как посмотреть). Я рвалась немедленно отказаться от прежней квартиры: мне не терпелось начать новую жизнь и показать всем, насколько хорошо я к ней готова.

Надо же кому-то переехать к бедному папе, чтобы заботиться о нем, и совершенно очевидно, что я — первый кандидат на этот пост.

Если бы Крис или Питер вызвались помочь, я все равно настояла бы на том, что справлюсь сама. Впрочем, эти лоботрясы и не напрашивались. Мысль о добровольном переселении в родительский дом вгоняла их в ужас. Не то чтобы от них было много толку, изъяви они такое желание: со дня их появления на свет мама все делала за них, поэтому они едва умели налить воды в ванну, а о большем и речи быть не могло. Хорошо еще, научились самостоятельно завязывать шнурки. Я, в общем-то, была немногим лучше их, но знала, что как-нибудь справлюсь. Я научусь готовить рыбные палочки, пылко думала я, и то будет мой подвиг во имя любви.

Все мои знакомые пытались отговорить меня от переезда в Эксбридж. Карен и Шарлотта не хотели меня отпускать — и не только из-за тяжкой необходимости искать мне достойную замену.

— Но ведь у твоего папы все в порядке, — недоумевала Карен. — Многие живут одни. Зачем тебе непременно жить у него? Ездила бы к нему раз в два дня, договорилась бы с соседями, чтобы присматривали, и братья пусть помогают по очереди. Не многовато ли ты на себя берешь?

Я не могла ничего объяснить Карен. Просто чувствовала, что не успокоюсь, если не возьму на себя все хлопоты по дому, причем все буду делать как следует. Перееду в Эксбридж, начну заботиться о папе, как он того заслуживает, как никто и никогда еще о нем не заботился. Я была рада, что он теперь только мой, что мы будем жить вдвоем. Меня возмущало мамино предательство, но ничего другого я от нее и не ждала и испытывала облегчение оттого, что она наконец убралась восвояси.

— Какой ужас — вернуться домой и снова жить с родителями, — переживала за меня Шарлотта. — То есть с родителем, — быстро поправилась она. — Подумай только, Люси: когда же тебе там встречаться с мужчинами? Разве ты не будешь бояться, что в самый неподходящий момент в комнату ворвется твой папа, застигнет тебя с поличным и заявит, чтобы в его доме ты не смела заниматься такими вещами? А вдруг он станет указывать, в котором часу тебе возвращаться домой? — продолжала болтать она, не замечая, как я морщусь. — И говорить: «в таком виде ты никуда не пойдешь», «чего размалевалась, как проститутка», и все такое? Ты с ума сошла!

Беда Шарлотты в том, что она совсем недавно выпорхнула из родительского гнезда. У нее еще свежи воспоминания, каково находиться под отцовским надзором. Она еще радуется обретенной свободе — в те дни, разумеется, когда после злоупотребления этой свободой муки совести не толкают ее к самоубийству.

— А если твой папа заведет себе новую подружку? — воскликнула она. — Представь, какая гадость: входишь ты в дом и застаешь его в постели с ней!

— Но… — попыталась перебить ее я. Мысль о том, чтобы бедный папа завел подружку, была просто смехотворна. Почти так же нелепа, как если бы я завела парня.

Никакие парни в мои планы не входили. Поцелуй Дэниэла — исключение. Такое бывает раз в жизни и не повторяется. Момент надо ловить, что я и сделала.

Застукав нас в порыве страсти, папа ничего больше не сказал, только вперил в нас осуждающий взгляд. Мы покаянно съежились, как и подобало в таком случае. Затем он вышел из комнаты, а мы с Дэниэлом привели себя в порядок: я подождала, пока придут в норму пульс и дыхание, а Дэниэл — пока придет в норму и перестанет быть заметно то, что под брюками (о чем я узнала потом).

Мы рядышком сидели на диване, как воплощение немого смирения.

Мне хотелось умереть.

Все это было так ужасно.

Целоваться с Дэниэлом — и быть застигнутой родным отцом! О, унижение! Наверно, мне всегда будет четырнадцать лет и не больше!

Я и так пребывала в шоке, потому что мама бросила папу. А свою реакцию на домогательства Дэниэла даже шоком назвать не могла. Не знаю, почему он оказал на меня такое воздействие; в конце концов я решила, что все это оттого, что я чувствовала себя беззащитной из-за развала семьи.