Ох, нависла туча злая

Над моею головой:

Это проповедь читает

Мистер Склейтер надо мной.

Лучше б лечь мне в чистом поле

Да послушать шум реки,

Чем томиться поневоле,

Изнывая от тоски.

От угроз устали уши,

Нету сил моих терпеть.

Чем всю жизнь такое слушать,

Лучше лечь и умереть!

Донал не показывал эти стихи Гибби и ни разу не критиковал проповедника в его присутствии. Он знал, что хотя сам он лучше многих видит нелепость речей этого убогого джентльмена, Гибби гораздо больше других ценит достоинства незадачливого священника и слишком близок к мистеру Склейтеру, его дому и семье, чтобы относиться к нему с критичной неприязнью. Кроме того, Гибби вообще мало что понимал в воскресных проповедях, ведь никто не обучал его той богословской путанице, которая порой прочно отбивает у людей вкус к истинной религии. Так что Гибби просто ничего о них не думал: почём ему знать, может, они и вправду мудрые и хорошие? Сначала он пытался укрыться от них за чтением Нового Завета, но когда прекрасная рука его соседки в третий раз заслонила от него страницу и мягко убрала книгу с его колен, он увидел, что чтение во время проповеди обижает её, и с того времени ему пришлось удовольствоваться размышлениями: слушать то, чего он совершенно не понимал, он просто не мог. С каким восторгом он слушал бы проповедь о Христе — таком, каким Он Сам предстал перед людьми и каким Гибби уже немного Его знал — вместо того, чтобы тщетно ловить десятое или двадцатое Его отражение в зеркале человеческого понимания, которое предлагал своей пастве мистер Склейтер! Люди, нападающие на Сына Человеческого, чаще всего нападают лишь на искажённые, ошибочные о Нём представления; на самом деле, они ни разу даже не видели и, скорее всего, пока не способны увидеть Его настоящего. Но есть и те, кто навязал им эти ложные понятия; кто проповедует Христа, не посвятив себя Ему; кто черпает свои представления о Нём через вторые и третьи руки, а не от Него Самого. Они повинны в том, что их слушатели не желают больше искать Христа и познавать Его. Христос смиряется с тем, что люди искажают Его облик, как смирился с лжесвидетельствами против Себя, ещё будучи на земле. Однажды вся правда выйдет наружу; но до тех пор — до тех пор, пока Его не узнают таким, какой Он есть, — Бог медлит являться к нам со спасением.

Миссис Склейтер вела себя со всей искренностью, на которую была способна, по отношению не только к Гибби, но и к Доналу. Её внутренний рост ещё не прекратился, и под влиянием духа Нового Завета, так явно проявлявшегося в Гибби, в ней уже были заметны первые признаки улучшения, хотя она и убрала букву Божьего Слова из своей парадной гостиной. Она попросила Гибби поговорить с Доналом о его одежде и манере выражаться. Всем видно, что Донал — очень одарённый человек, сказала она. Но будь он даже неимоверно талантлив, ему не удастся ни пробиться в мире, ни завоевать соответствующего положения, если он будет так же нелепо одеваться и говорить. Даже самый мудрый и лучший из людей, добавила она, станет лишь объектом насмешек и презрения, если не станет выглядеть и говорить, как все нормальные люди. Про себя Гибби подумал, что это, пожалуй, не совсем так: был же, в конце концов, Иоанн Креститель! Однако он ответил ей, что Донал может прекрасно изъясняться по–английски, но единственным мужчиной, от которого он когда–либо слышал английскую речь, был Фергюс Дафф, а тот говорил настолько манерно и вычурно, что Донал решил говорить только на родном ему шотландском, полагая что любое другое наречие будет звучать в его устах фальшиво и не по–мужски. Что же до его платья, пояснил он, то Донал беден и не может себе позволить покупать новую одежду, пока не износит старую, какой бы старомодной она ни была. «Видели бы вы меня раньше!» — добавил Гибби, завершая свою пантомиму весёлым смешком.

Миссис Склейтер поговорила с мужем, а тот в свою очередь сообщил Гибби, что если тот желает снабдить мистера Гранта подходящим платьем, он может одолжить ему денег в счёт будущего наследства. Выдавая своему подопечному деньги на мелкие расходы, мистер Склейтер каждый раз выставлял себя благодетелем, хотя ради справедливости надо сказать, что все его записи были верными и точными до последнего фартинга.

Получив деньги, Гибби готов был немедленно потащить Донала к портному, но тот воспротивился.

— Нет, нет, — сказал он. — Мне и такая одежда сгодится. Ты и так для меня столько всего делаешь, сэр Гилберт, и я тебе благодарен, как собственной матери. Неужто я не знаю, что не будь у меня рубашки да штанов, ты всегда меня оденешь? Только вот франтить мне ни к чему, и на это я ни от тебя денег не возьму, ни от кого другого. Нет, нет! Вот когда изношу то, что есть, тогда и посмотрим; может, и правда, что получше выберем. А своей доброй хозяйке миссис Склейтер ты вот что скажи: когда у меня будет, что сказать миру, то люди будут меня слушать вовсе не из–за того, что на мне надето. А если ей стыдно пускать меня к себе в гостиную, то пусть больше меня не приглашает, и я не стану приходить, потому что пока другой одежды у меня нет. Но в следующем году у меня должно быть немного денег — я же собираюсь летом поработать! — и я куплю себе что–нибудь получше. Когда куплю, тогда и приду ей показаться, а там уж пусть она сама решает, что делать.

Эти простые и честные слова, в которых не было ни малейшего следа обиды или желания обидеть в ответ, пришлись весьма по душе и священнику и его супруге, и они не перестали приглашать Донала к себе в гости. А после одной беседы с хозяйкой дома он убедился, что с его стороны английская речь вовсе не будет проявлением надменности или недостатка патриотизма. И поскольку он решил учиться манере выражаться у самой миссис Склейтер, вскоре его речь стала заметно лучше, чем у её супруга. Но с Гибби и с милой барышней по имени Джиневра он пока мог говорить только на своём родном шотландском наречии.

— Да я просто не могу себя заставить, — объяснял он Гибби. — Для такой красавицы, как мисс Джиневра, годится лишь такой язык, который весь дышит стихами и музыкой! А что до тебя, Гибби… Да неужели я смогу этакой каменной стеной отгородиться от старых добрых дней, когда одного беса, Ангуса, мы с тобой боялись, а другого, рогатого, гоняли по всему лугу? Да ты что? А что со мной будет, если меня и молиться по–английски заставят? Тут и от молитвы ничего не останется!

В то время шотландцы и правда пытались приучить себя и своих детей произносить полагающиеся молитвы по–английски, но Джанет с Робертом не обращали на это поветрие никакого внимания и, пожалуй, к лучшему, потому что тем самым уберегли своих детей от немалой доли нарочитой искусственности и показного благочестия.

«А что же тогда ты будешь делать, когда станешь священником?» — жестами спросил Гибби.

— Я? Священником? — изумлённо откликнулся Донал. — Да ты что, пичуга? Свою бы душу спасти, и то ладно; не гожусь я к тому, чтобы навязывать бремена другим людям. Нет, нет, Гибби! Вот если бы открыть школу, учить ребятишек уму–разуму, как мама меня учила, да чтобы было немного денег на новые книги — ну, например, про Египет и Святую Землю, и ещё всего Платона надо купить, греческий Лексикон (только хороший) и словарь Джеймисона — и чтобы время оставалось на чтение, вот тогда я был бы доволен! А не понравится учительствовать, примусь снова за работу. Священник так не может: ещё еретиком назовут или чем похуже! Может, овец буду пасти на Глашгаре, когда отец состарится. Это как раз по мне. Надо будет только ещё комнатушку к домику пристроить, для всех книжек. Без книжек я не смогу. Иногда, конечно, и газету можно почитать, но не слишком часто; газеты читать, только время зря тратить. Видишь, в них всё время пишут то, чего никто ещё толком не знает. Сегодня читаешь одно, а завтра совсем другое. Лучше уж подождать, пока всё как следует выяснится. Пусть уж они сами разбираются, как и что должно быть и почему всё не так, как они думают, а я лучше буду пасти овец и посылать газетчикам хорошее мясо для отбивных, чтобы они совсем не погибли за такой скучной работой. Ну, глядишь, когда и песенку им пришлю или стишок: может, призадумаются и займутся чем получше!