Ночная тьма зачеркнула хребет Санисле, скрылось в темноте Хемагали. Тепло и тихо. Не слышно шума Сатевелы, молчат даже сверчки, спит окутанная темнотой деревня, а на кладбище спит моя мама. Стою я в одной рубашке на веранде, глаза у меня открыты, а я ничего не вижу.

IV

Пока не закончились зимние каникулы, директора в нашу школу не назначали. Не могу сказать, было ли это данью уважения моей матери, или просто отдел просвещения не смог сразу подыскать подходящую кандидатуру на эту должность.

Кабинет директора в новой школе стоял запертый, и мне это было приятно. Почему? Не могу объяснить. Я в какой-то степени радовалась этому, даже гордилась этим в глубине души.

Я тоже не приходила в школу до конца зимних каникул.

Нет, ошибаюсь.

Один раз я была там.

Не больше двух месяцев прошло после кончины мамы, когда наш завуч Кетэван Кикнавелидзе прислала мне через Сандро записку, чтобы я зашла в школу.

Я встала утром пораньше, быстро убралась в доме, а потом на минутку снова зашла в мамину комнату, словно чтобы извиниться перед мамой за то, что я ухожу в школу и оставляю ее одну.

Но стоило мне выйти за ворота, как мне послышался мамин голос:

— Я тоже иду, Эка!

Мне стало не по себе.

Я оглянулась по сторонам, потом посмотрела во двор, оглядела и кухню и дом, но поблизости никого не оказалось. А ведь я так ясно слышала голос мамы. Я даже решила было вернуться домой, но мне стало неудобно перед калбатоно Кетэван, и я с каким-то боязливым чувством продолжила свой путь.

Шла я быстро, почти бежала, а потом вдруг рассердилась на себя. Ну, чего это я испугалась материнского голоса? Но, открыв школьную калитку, я опять услышала голос матери: «Ну, Эка, вот мы и пришли. Я устала, очень уж быстро шли». Я села на скамейку там же, у школьных ворот, и представила себе, что мама сидит рядом со мной. Как будто мы пришли с ней вместе, а теперь отдыхаем, прежде чем зайти в школу.

И мне не только не страшно, наоборот, я рада, что рядом со мной моя мама, и я хочу, чтобы мы сидели так еще долго-долго.

«Мама, прости меня за то, что я испугалась твоего голоса», — сказала я про себя.

Закрыв глаза, сижу я на скамейке и все же вижу новое здание школы, вижу в нем кабинет моей матери, ее письменный стол с приставленным к нему длинным столом, мамино кресло, вижу мягкие стулья вокруг этого стола. В кабинете тихо, стенные часы никто не заводит, и они остановились. Душно и тихо. Мертвая тишина в кабинете моей матери.

Я торопилась и устала. Немного передохну, а потом войду в школу, поднимусь на третий этаж в мамин кабинет и первым делом заведу часы. Когда они затикают, я раздвину белые шелковые шторы, открою окна, и в кабинет ворвется чистый утренний воздух, шум и гам школы, и улетучатся из кабинета матери скука и тишина…

— Эка, ты так быстро шла, что я не смогла тебя догнать.

Не узнавая, чей это голос, я очнулась и открыла глаза.

Передо мной стояла Кетэван Кикнавелидзе. С улыбкой поздоровавшись со мной, она села на скамейку.

— Почему ты так быстро шла, Эка? Я никак не могла тебя догнать.

Кетэван посмотрела на часы.

— До начала уроков еще двадцать минут.

Пауза.

Кетэван Кикнавелидзе преподавала в хергской школе. Год назад, когда нашу школу реорганизовали в среднюю, мама предложила ей должность заведующей учебной частью и учительницы истории.

— Разве можно так уединяться и жить затворницей? — упрекнула меня Кетэван. — Для человека одиночество — смерть. Да, одиночество смерти подобно. Ты молодая, у тебя еще вся жизнь впереди, а ты… — Кетэван еще много чего говорила мне, но я была как в тумане и только это и запомнила.

Как только я вошла в учительскую, меня окружили друзья. Все очень обрадовались моему возвращению в школу. Некоторые так разглядывали меня, словно мы не виделись целую вечность. Я была так тронута всеобщим вниманием, что разрыдалась.

Всем стало неловко.

На мое счастье, прозвенел звонок, и Кетэван почему-то громко обратилась к учителям, мол, почему вы все здесь стоите, разве звонка никто не слышал?

Когда мы остались одни, Кетэван наклонилась ко мне и шепнула, чтобы я поплакала, и вдруг разрыдалась сама.

Мне стало стыдно своей слабости, и я изо всех сил старалась взять себя в руки.

— Простите меня, калбатоно Кетэван, — умоляюще сказала я.

— Что я должна тебе простить? — вздохнув, сказала Кетэван. — Твоя мама была особенная, не похожая на других женщина, Эка. Я сама не могу удержаться от слез, когда вспоминаю ее.

Пауза.

— Семь лет она была моей учительницей. Тебя тогда еще и на свете-то не было, и ты, наверное, об этом не знаешь.

— Знаю.

— Потом меня тетя забрала в Тбилиси, и, когда я готовилась к поступлению в университет, Екатерина приехала проведать меня и осталась у нас на целый месяц, чтобы подготовить меня к экзаменам. Это ты тоже знаешь.

— Нет. Этого мне мама не рассказывала.

— Не рассказывала? — переспросила Кетэван. — Вот такая она была. Никогда не говорила о своих добрых делах.

У Кетэван опять глаза наполнились слезами, и она отвернулась.

— Директора назначать не собираются? — специально перевела я разговор на другое.

Пауза.

— Собираться-то собираются, но такого, который мог бы заменить Екатерину, не найдут, — убежденно сказала Кетэван и, украдкой смахнув слезу, посмотрела на меня.

— А вы?

— Что я? Да разве я могу заменить Екатерину? — вдруг, сердясь, вспыхнула Кетэван.

Но я не отступала.

— Вам ведь предлагали?

— А ты откуда знаешь? Кто тебе сказал? — повысила голос Кетэван.

Пауза.

— Я сама догадалась! Кого же еще можно назначить? — удивилась я.

Я было подумала, что она поверила мне, но ее взгляд говорил обратное.

— Наверняка кто-то сказал тебе! — убежденно сказала Кетэван и снова посмотрела на часы.

«Калбатоно Кетэван и сама прекрасно знает, что как педагог я сейчас никуда не гожусь. Жалеет она меня и думает, что, может быть, я в работе найду утешение и прибежище от одиночества. Поэтому она сказала, что мой отпуск кончился и я завтра должна выйти на работу. А нужна ли я теперь в школе. Ведь еще мама отобрала у меня шестой и седьмой классы и передала их Лии Гургенидзе. А сейчас Лия ведет за меня и четвертый, и пятый классы. Зарплату-то она мне принесла, но я поблагодарила