Пусть так. Если от этого тебе легче — пожалуйста, дед, ругай сколько влезет. Но только, чур, моей ноги в твоей гончарной больше не будет. Можешь хоть сейчас поставить своего любимца за мой круг. Он ведь теперь не хуже меня разбирается во всем. Так пусть поработает. Отдаю свой станок со всеми потрохами. Не жалко.

В самом деле, чего жалеть? Слов нет, делать горшки — это не коров пасти. В глазах всех мальчишек села я бог весть какой неприступный, как ни говори, а мастер. Но что толку от того, что ко всем прочим изделиям, изготовленным дедом, прибавились и мои? Какая польза? Разве от этого мы стали есть белый хлеб? Или у нас прибавилась лишняя мера ячменя? Будем говорить прямо: бесполезное и никому не нужное это дело.

Васак еще до разговора со мной пришел к такому же печальному выводу. Он тоже решил бросить гончарную.

Так что же ты страдаешь, малыш? Чего из кожи лезешь, Аво? Тебе кажется, вот-вот дед возьмет да и поставит тебя за круг. Так и доверит он тебе станок! Держи карман шире. Ты не смотри, что он тебя хвалит. Он может дразнить тебя годами, а сделаешься ты варпетом не скоро. Ты еще не знаешь нашего деда. А что касается меня, будь покоен. Я тебе не помешаю. Я же тебе говорю: уступаю свой станок со всеми его потрохами. Милости просим!

В один из таких дней мы с Васаком, сговорившись, покинули гончарные дедов, чтобы больше не возвращаться туда никогда.

*

Аво поднимался с постели ни свет ни заря и уходил с дедом на работу. Возвращались они домой поздно вечером. Мы с Васаком вели жизнь как какие-нибудь ветрогоны — иногда ходили на репетиции, а больше слонялись по селу, не зная, чем занять время.

За вечерним чаем собиралась вся семья, — тут-то и начиналось. Дед, поглядывая на Аво, без конца сыпал упреки. Но я понимал, кому они предназначались. «Тебе, дочь, говорят, а ты, невестка, слушай». Ну что ж, я тебя слушаю, дед.

— Что такое дерево без тени, юноша? — гремел дед, обращаясь к Аво. — Если ты хочешь прожить жизнь дичком, то я умываю руки, никакая наука не пойдет тебе впрок! Если думаешь стать порядочным человеком, то какие старания вкладываешь в дело?.. Давай сядем криво, будем говорить прямо…

Обжигаясь чаем, дед продолжал:

— Не видел воробья? Все свое состояние он на кончике клюва носит. Но на то мы и люди, чтобы заглядывать немного вперед. Лягушка только потому до сих пор без хвоста, что приклеить его оставила на завтра. Ничего не поделаешь. Это и у деревьев так: одно на втором году приносит плоды, а иное и на десятом.

Бедный Аво! На твоей голове он колет орех. Что ты смотришь, разинув рот? Неужели не поймешь, кому это он поет? Пей, Аво, пей себе спокойно чай! Дед тобой очень доволен. Признаться, и мне не по себе от всей этой головомойки. Разве я какой-нибудь толстокожий и не понимаю, как все это нехорошо. Прав дед. Он всегда прав. Но чего же, чего мне еще ждать от гончарного круга? Лбом ведь стену не прошибешь. Впрочем, надо посоветоваться с матерью. И как это я до сих пор не догадался? Ее-то слову можно верить. Она потому и ворчит на деда, что тот всегда розовые мечты выдает за действительность. Это одно. Затем другое: мать не очень высокого мнения о гончарном ремесле. Правда, она никогда не высказывалась об этом прямо. Но ведь полное слово только ослу говорят.

С некоторых пор меня стала мучить бессонница. Потому ли, что я поздно ложился, или потому, что мысли о себе, о своем положении в семье впервые тревожили меня, но вечерами я долго не мог заснуть.

Вот и сейчас — я лежу с открытыми глазами и думаю, чем заняться, чтобы не быть в тягость деду и матери. Не идти же в батраки к Вартазару! Мать сидит неподалеку и вяжет.

Я тихо окликаю:

— Мама!

Она поворачивает ко мне лицо:

— Что, сынок?

— Ты знаешь, мама, что я бросил гончарную?

— Знаю, Арсен.

— А знаешь, почему я бросил?

— Догадываюсь, можешь не говорить.

— Вот… — вздохнул я с облегчением. — Скажи, мама, что мне оставалось делать?

Мать отложила чулок. Горькая улыбка искривила ее тронутое морщинами лицо.

— Ты хочешь знать мнение матери, желает ли она видеть своего сына порядочным человеком или бездельником?

В горле у меня запершило. Спицы снова задвигались в руках матери. Она внимательно смотрела на них, будто не видела моего волнения. Когда дрожь а голосе унялась, я сказал:

— Но я не вижу смысла, мама, делать вещи, которые никому не нужны.

— Не нужны? — удивилась мать, снова подняв лицо от вязания. — Это глиняные изделия никому не нужны?

— Да, мама. Разве ты не знаешь, что их давно никто не берет?

— Бог с ними, пускай не берут. Что жемчугу от того, что курица, подбирая рядом зерна, не замечает его?

Я молча уставился на мать. Нет, я ничего не понимаю в людях. Мать заговорила словами деда. Как она может говорить так, если я, оглохнуть мне на месте, сам слышал ее насмешки над дедом? Этих взрослых никогда не поймешь.

Мать наклонилась ко мне и обняла за плечи:

— Эх, Арсен, Арсен! Ты еще слишком мало знаешь жизнь. Учись у деда. Посмотри на горшки его глазами, и ты поймешь, какую ценность представляют они для тебя.

— Хорошо, мама, я подумаю.

На другой день, не сказав Васаку ни слова, я пошел в гончарную. Вот и дед стоит у входа. Вот и Аво машет мне навстречу рукой.

Прости меня, дед, прими отступника в лоно твоего царства!

*

Можно забыть обиду врага. Забываются невзгоды жизни. Но кто изведал глубину раны, нанесенной близким человеком? Обида моя на Асмик дна не имеет.

Не могу забыть того вартавара. Она променяла меня на Цолака, на несчастного Цолака, которого я презираю.

Пусть она меня не любит. Пусть я ей не мил. Но чем плох Васак? Чем он не жених? Нет, что и говорить, это она нарочно избрала Цолака, чтобы больше уязвить мое самолюбие. Погоди же, дрянная девчонка! Ты еще наплачешься со своим Цолаком.

Вчера я встретил Асмик. Это произошло на рассвете. Я шел в гончарную. Дед и Аво прошли вперед, а я отстал от них будто для того, чтобы закрепить завязки на трехах. Здесь проходит