Тем временем далее на западе, действуя по собственной инициативе, Пьетро Саккони двигался примерно в том же направлении за одним из великих невостребованных призов исследователей Африки: рекой Уаби*. (Волнистая линия, которая появляется на ранних картах, была нанесена, основываясь лишь на слухах и догадках.) Поскольку Уаби ошибочно считалась частью системы Нила, ее открытие будет иметь существенные политические последствия.

Вскоре после 11 августа Сотиро с удивлением увидел трех сомалийских погонщиков верблюдов и повара-индийца, быстро идущих пешком с запада. Экспедицию Саккони постиг ужасный конец: это были единственные выжившие. Когда Рембо услышал эту новость, он послал лаконичную записку Барде в Марсель: «Месье Саккони умер возле Уаби 11 августа, убитый по собственной вине и напрасно».

Он также писал поподробнее в аденскую контору компании, перечисляя причины катастрофы: невежественных проводников, опасный путь и месье Саккони собственной персоной – упрямый, высокомерный и глупый человек. Такой язвительный некролог мог бы быть страницей из руководства Рембо по исследованиям неизвестных земель:

«Он нарушал (по незнанию) обычаи, религиозные обряды и права туземцев. […] Он путешествовал в европейской одежде и даже одевал своих погонщиков верблюдов как hostranis (христиан). Он питался ветчиной, пил алкоголь на советах шейхов, навязывая еду своим хозяевам, и проводил свои подозрительные геодезические изыскания, вертя в руках секстанты и другие инструменты на всем пути следования. […]

Месье Саккони ничего не покупал. Его единственной целью было добраться до Уаби, чтобы покрыть себя славой географа».

Совершив такой грех глупости, безмозглый Саккони не заслуживает никакого сочувствия. Рембо противопоставляет ему достойного восхищения Сотиро: «Месье Сотиро остановливался прежде всего там, где можно продать товары. […] Более того, он путешествует в мусульманской одежде под именем Аджи-Абдаллах и выполняет все местные политические и религиозные формальности. К месту, где он остановился, стали стекаться паломники, как wodad (ученый) и shereef (потомок внука пророка)».

Рембо описывал драматический сюжет о мудреце и глупце. Он преувеличивал триумф Сотиро, чтобы очернить Саккони и подчеркнуть мораль. В июне два католических священника отважились добраться в Огаден, следуя маршрутом Саккони. По совету Рембо они не вертели в руках секстантов и не пили алкоголя и потому избежали смерти[712]. Удача – концепция, которая была совершенно чужда Рембо, – тоже сыграла свою роль. Некоторые ога-денские племена встречали белых как «посланцев Бога»[713]. Другие справлялись с шоком от инопланетной цивилизации более грубо. Дальше на западе племя зен-джеро (Zen-jero), почитающее железного бога, упавшего с неба, приносило ему в жертву каждого десятого иностранца, пересекшего их невидимую границу[714].

На самом деле и Сотиро был взят в плен. По словам Барде, он «спасся только благодаря знанию Корана»[715]. Хотя сам Рембо ничего не говорит об этом в своем сообщении, Сотиро также был спасен Рембо.

В письме Географическому обществу в ноябре Барде объяснил, что «наш агент был освобожден только после вмешательства Огаса, или великого вождя, которого месье Рембо отправил из Харара, чтобы освободить его».

Последствия этого ничтожного факта легко упустить. Посланный Рембо Омар Хусейн был знаменитым воином и ughaz – межплеменным вождем, который истолковывал предзнаменования и совершал богослужение при политических событиях. Омар Хусейн был самым могущественным из ughaz в Верхнем Огадене. Тот факт, что Рембо смог попросить этого божественного чародея пойти и спасти его коллегу, – свидетельство его экстраординарных дипломатических способностей.

Отказ принимать современные предрассудки, что делает «Озарения» таким возбуждающе чужеродным произведением, также сделал его автора необыкновенно опытным исследователем. Фраза Рембо «права туземцев» слишком неожиданна и провокационна, чтобы быть обнаруженной во французской колониальной переписке 1883 года.

Краткое приключение Сотиро, словно священное пророчество, побудило Рембо подумать о новых коммерческих возможностях. Дважды до этого он забавлялся идеей присоединиться к миссионерам; но христианство уже оказалось непопулярным в Хараре, не говоря уже о малоисследованном Огадене. Ислам прижился именно потому, что он не бросал вызова привычному образу жизни[716].

Рембо сейчас пересмотрел свою первоначальную идею. 7 октября 1883 года он попросил мать купить ему параллельный перевод текста Корана издательства «Ашет». Так как впоследствии он благодарил ее за «кораны», она, предположительно, также послала ему рукописный перевод капитана Рембо[717]. Для полной иллюзии Рембо заказал печать (дата неизвестна) с выгравированными словами: «АБДО РИНБО» («АБДАЛЛАХ РЕМБО»), что означает «Рембо, раб Божий»[718].

В этот момент жизнь Рембо предполагает счастливое стечение обстоятельств. Исследование Абиссинии, как и «Озарения», было предприятием, успех которого зависит от стирания старого христианского самосознания. Однако, превратив себя в знатока Корана, он также вернет часть своего прошлого. Сын капитана Рембо, поэт-ясновидец и африканский торговец могут все же населять одно и то же тело.

В декабре того же года в своих заметках об Огадене он использовал слово «поэт» впервые после отъезда из Европы: «В каждом племени есть wodads (ученые). Они знают Коран и арабскую письменность и являются поэтами-импровизаторами».

По иронии судьбы, пока Рембо обдумывал новое прибыльное использование своих литературных способностей, возвратилось его старое «я». На расстоянии шести с половиной тысяч километров в кафе Латинского квартала поэты и журналисты, потягивая кофе, который, возможно, прошел через склад Рембо, начинали снова говорить о маленьком дикаре, который более десяти лет назад поразил парнасцев.

Девять прекрасных стихотворений, в том числе «Пьяный корабль» и «Гласные», были опубликованы Верленом в ревю Латинского квартала тем октябрем с некоторыми биографическими подробностями и намеком на загадочное молчание поэта: «Если случайно он увидит эти строки… пусть месье Артюр Рембо будет уверен в нашем полном одобрении (но также и в нашем глубоком унынии) перед лицом его отказа от поэзии, так как, без сомнения, это тот случай, когда такой отказ для него логичен, честен и необходим».