— Язычник, как мои предки, — гордо рявкнул Шамай, глаз его сверкал.

Хирург закончил «Отче наш». Опрокинул рюмочку.

— И кто твой Бог теперь? — спросил Ушастый.

— У язычников много Богов. А ваш Иисус, один, что ли, на все христианство? А ты в церкви давно был? Сколько икон? Много. И на каждой Бог. Кому молиться? В язычестве все понятно. Есть всевеликий объединяющий Оум. Есть Перун и Лада. Наши предки были гордыми людьми, они не валялись в пыли перед иконами, а пели гимны своим Богам. Кому вы молитесь — мертвому Богу? Причащаетесь? Кровь пьете и тело едите. Язычники! Человеческие жертвоприношения! А это как — поедать своего Бога? Язычники были чисты душой и телом. И молились матери-природе, солнцу и земле, и были от того сильны духом.

Речь Шамая была сдобрена крепкими словами, суть и острие которых было направлено в сторону слабохарактерных христиан, но больше для связки — в виде неопределенных русских артиклей. «Иисус, — сказал в конце Шамай, — это солнце, от которого и жизнь идет на земле. А Библия — книга по астрологии».

— Макар, а почему бы тебе не стать теологом? — спросил Вязенкин, но спросил будто со злостью — хотел скрыть, но не получилось до конца.

Шамай заметил издевку.

— Крест.

— Макар!

— Вам что говорят, вы все верите. Коммунисты вам одно, христиане туда же. А чтобы своей башкой подумать, вы не в состоянии. Крест.

Вязенкину становились разговоры в тягость, но не верить Шамаю не мог он, точнее, не видел преград, чтобы не верить, ведь Шамай был его другом и желал ему добра.

— Темные вы, — подытоживал кузнец.

Сильный человек кузнец Макар Шамаев. Вязенкину нужнее теперь сильный, чтобы опереться — не надолго, на время, пока употребляет он таблетки. Ведь с каждым может случиться, что оступится человек на жизненном пути, — тут каждый станет искать плечо, чтобы опереться. Шамай богохульствовал. Вязенкин переживал. Он дождался момента, когда народ стал выпивать активно, и уставился в небо. Там, в верхотуре небесной, был Иисус Христос. Смотрит Вязенкин, как Шамай взял нож, режет мясо и хлеб. А с ножа капает красное на стол и застывает вязким пахучим — переспелыми виноградинами, вишнями раздавленными. «Так и случаются войны, — подумал Вязенкин. — А от чего же еще — не от дурных же примет?»

Вязенкин вышел во двор. Закаты рыжеют за рекой. Над церквями вороны ходят кругами, но не садятся, а, раскаркавшись голодно, остервенело, прячутся в высоких тополях. Под ногами кролики скачут. Хирург просит у Шамая пару кроликов, чтобы на Пасху зарезать. Ушастый шепчет что-то хитро Шамаю на ухо. Скоро уходит.

«Наверное, про клады шепчет», — подумал Вязенкин.

Пьяненько подшептывая молитвы, ушел и хирург. Вязенкин тоже собрался ехать.

Шамай вдруг грохнул кулаком по столу, посыпались вилки, посуда:

— Ушастый неделю назад поймал насильника. — И вдруг, будто с ума сошел, спрашивает Вязенкина: — Если б я твою дочь трахнул, ты б чего сделал?

Вязенкина передернуло, он по груди рукой провел, задышал жадно.

— Ты чего несешь?! — сжались кулаки, кровь ударила в висках. — С ума сошел, чего говоришь?

— Или ты мою? — хрипит Шамай.

«Перебрал», — подумал Вязенкин и собрался уже вставать из-за стола и прощаться с несносным кузнецом. Но Шамая прет на всю катушку:

— Ушастый педофила сдал операм, а те его подсунули в камеру к блатным. А я Ушастому сказал, что мягко поступили с таким. Мы одного такого педрилу ловили всем отделом две недели. Поймали и яйца защемили дверью. А ты б чего сделал за дочку свою?..

— Макар, не трогай мою дочь. Дурные у тебя примеры.

— А-а, зацепило! Я образно, чтоб понятней было. Убил бы?

— Чего ж хорошего убивать?

— Тварь надо давить без жалости.

Шамай, когда переберет, начинает кричать, размахивать руками и может сбросить пепельницу, полную окурков на пол, и растоптать все окурки.

— На Руси раньше, до вашего христианства, были справедливые языческие законы: если в какой семье заводилась такая тварь, то убивали и тварь, и весь род искореняли до седьмого колена. Чтобы не распространялся гнилой этот ген на другие семьи и поколения. Понял? Гнилой порченый ген! Жестоко? Но зато какими были наши предки? Дубы, скалы! А вы со своими двумя тысячами лет милосердия до чего довели народ? Чечня вон твоя…

— Чечня не моя. При чем здесь милосердие? — Вязенкин зол и не скрывает этого уже.

Он сухо распрощался с Шамаем. А тот будто вину почувствовал, отворачивался и слезилось у него в кривом глазу.

Когда Вязенкин мчался домой по шоссе, уже проросло в нем крепким ростком что-то новое — то что от рождения было у Макара Шамаева и подполковника Макогонова.

Надоело мириться с женой, отключил звук на телефоне. Ночевал у себя на Ботанической. Жена все рыдала и звонила ему с юго-востока — телефон истошно вибрировал. Он игнорировал эту вибрацию до середины ночи — размышлял о порченых генах и крайней форме шамаевской образности. Где-то в парке бродила собака без верхней челюсти. Утром пришла за ним машина, чтобы везти в аэропорт.

* * *

Пестиков — добрый старый друг. Он сидит рядом, откинувшись в кресле самолета, и от него пахнет коньяком. Вязенкин глянул в иллюминатор. Земля была похожа на карту-«двухсотку». Самолет начал снижаться. И земля стала картой-«полтинником». Скоро он рассмотрел горы. Горы — горбы земли. По земле ездили машины, и можно было уже различить на земле людей — пешеходов. Самолет садился в Минеральных Водах. Сошли на землю, Вязенкин спросил:

— Пест, ты помнишь те трупы?

— Ну.

— Госканал показал тех боевиков, восьмерых.

— Ну.

— Не ну. Я думаю, если те живы, то откуда взялись обгорелые тушки?

— Гриня, тебе не пофиг?

— В принципе да.

Встречал Капуста. Они погрузились в «Ниву». Пестиков устроился с пивом на заднем сиденье. Поехали. Вязенкин глядел в окно и старался не думать о жене. Думалось о тех обгорелых тушках. Еще же о Твердиевиче, Макогонове, Премьере Чечни, статье об НКВД, боевых деньгах за две недели предстоящей командировки. Шамай… Вязенкин тяжело вздохнул, уставился в окно. Сзади довольно сопел-похрюкивал Пестиков.

— Пест не хрюкай, еп.

— Гри-иня.

Они ехали в Грозный снимать специальный репортаж о так называемых «точечных зачистках», спецмероприятиях, пришедших на смену «массовым зачисткам». Мировой правозащитный фронт под патронажем великих гуманитарных держав Запада торжествовал победу — беззакония и мародерство в Чечне пошли на убыль.

Раньше приходилось терять целый день: ночевать в Моздоке и ждать большого вертолета на заваленной мусором взлетке аэродрома. Теперь стало проще — контртеррористическая операция выдавливала остатки банд из сел и городов. Боевики уходили в горы. Покружив по серпантину, «Нива»