Стремительное развитие событий в соседней Чехословакии весной-летом 1968 года, сопровождавшееся далеко идущей либерализацией режима, выходом из-под партийного контроля средств массовой информации, все более напоминало венграм о собственном 1956 годе. При этом в обстановке начатой экономической реформы в сознании людей доминировали оптимистические ожидания и питательной почвы для широкой оппозиции режиму в стране в это время не было, что заметили и в аппарате ЦК КПСС[751]. Общественное спокойствие в Венгрии в политически бурном 1968 году лучше всего свидетельствовало об успехе кадаровской консолидации, о том, что ко второй половине 1960-х годов вождю ВСРП удалось примирить нацию с правящим режимом. Гибкая, компромиссная политика приносила свои первые плоды[752].

И в 1970-е годы венгерские власти по-прежнему старались пореже напоминать своим гражданам о событиях 1956 года, что имело определенный эффект: «будапештская осень» присутствовала не столько в общественном сознании, сколько в «общественном подсознании», не в последнюю очередь как предостережение от нарушения заключенного с режимом Кадара «общественного договора», который на целое десятилетие превратил Венгрию в витрину социалистического содружества, а ее десятимиллионное население сделал жителями «наиболее веселого барака» в социалистическом лагере, гарантировав им относительную стабильность и определенный достаток. Причем избранная руководством ВСРП стратегия на забвение революции 1956 года продолжала с готовностью восприниматься не только широким обществом, она парадоксальным образом разделялась и частью узкой интеллигентской оппозиции, хотя та исходила, как правило, из совсем иных посылок. Как заметил в те годы известный диссидент Миклош Харасти: «1956 год принадлежит истории, и это та неудача, которую лучше забыть». Впрочем, постоянное стремление активистов «Пражской весны» к учету венгерского опыта 12-летней давности заставляет серьезно усомниться в справедливости этой формулы. К тому же, не поддаваясь однозначной политической, а тем более этической оценке, события 1956 года создавали неудобства любителям упрощенческих трактовок – идеи «будапештской осени» не трудно было превратить в политический манифест, но куда сложнее было объяснить суть всего происходившего.

По свидетельству известного экономиста, «отца» венгерской реформы 1968 года Режё Ньерша, Кадар надеялся, что события 1956 года в относительно недалеком будущем, еще при его жизни, навсегда перестанут быть предметом политических разногласий и споров в венгерском обществе; вокруг них будут дискутировать только историки – не более пристрастно, чем, скажем, о революции 1848 года[753]. Если лидер ВСРП действительно так полагал, это было, конечно, иллюзией. И в 1970-е, и в 1980-е годы любое напоминание о 1956 годе, хоть в малейшей мере уклонявшееся от официальной концепции этих событий как контрреволюции, по-прежнему ставило под сомнение легитимность режима и потому имело острополитический характер. Историки в силу этого не получали никакой возможности объективно изучать тему. Версия о «контрреволюционном путче», организованном остатками прежних эксплуататорских классов при попустительстве ревизионистов во главе с И. Надем и прямой поддержке Запада, продолжала безраздельно господствовать в официальной венгерской историографии. Правда, в одном из выступлений 1972 года Кадар применил термин «национальная трагедия», впрочем, и раньше встречавшийся в западной, в том числе эмигрантской литературе. В случае с Кадаром это совсем не означало переоценки событий, поскольку не отменяло отношения к их движущим силам как к контрреволюционным, и не давало оснований ставить вопрос о реабилитации «контрреволюционеров»; выживших, впрочем, к этому времени, как правило, давно амнистировали. Вместе с тем в этой новой кадаровской формуле усиливался момент сожаления о произошедшем с точки зрения интересов национального единства, подразумевался и призыв к примирению на основе официальной платформы.

Осенью 1976 года идеологическим структурам ВСРП пришлось принять дополнительные меры в целях нейтрализации воздействия на Венгрию мощной пропагандистской кампании, развернутой на Западе в связи с 20-летием венгерской революции. Особенно много головной боли у кадаровских работников идеологического фронта вызывали кадры кинохроники времен «будапештской осени», обильно демонстрировавшиеся по западным телеканалам, ставшим к этому времени все более доступными широкому восточноевропейскому зрителю. «Стратегия умолчания» оставалась в силе, в стране не проводились собрания и митинги, посвященные 20-летнему юбилею прихода к власти нового правительства, ставку по-прежнему решили сделать не на наступательную пропаганду, а на пассивную контрпропаганду. Объектом полемики, причем довольно вялой, явилась попытка части западных пропагандистов объяснить успехи кадаровской внутренней (и в том числе экономической) политики влиянием и опытом событий 1956 года. Редкие статьи в официальной прессе, сконцентрировавшись на достигнутых успехах, объясняли их преимуществами социализма.

В середине 1970-х годов режим Кадара вопреки нарастающим экономическим трудностям еще продолжал находиться на подъеме, и общественное сознание было не слишком восприимчиво к разоблачениям лидера ВСРП и его команды. Так, не только в западном, но и в венгерском общественном мнении существовал стойкий миф, согласно которому Кадар исключительно по настоянию Москвы санкционировал казнь в июне 1958 года Имре Надя. Этот миф, не подтверждаемый позднейшими исследованиями, стал составным элементом того мифологизированного образа Кадара, который складывался в сознании венгерской нации, причем без видимых усилий пропаганды: в отличие от Брежнева и Чаушеску венгерский лидер не был склонен к саморекламе и только в 1982 году в связи со своим 70-летием дал согласие на издание в Венгрии собственной биографии[754]. Главной причиной, по которой лидер ВСРП после долгих уговоров согласился дать ряд интервью своему биографу Л. Дюрко и вспомнить прошлое, явились внушенные ему соратниками опасения того, что соотечественники будут черпать биографические сведения о нем из западных источников. Но на встречах с биографом Кадар демонстрировал изрядную скрытность, что сказалось и на содержании книги. Впрочем, независимо от усилий самого Кадара, его биографа и всего идеологического аппарата ВСРП настроения в венгерском обществе в целом совпадали с мнением немалой части западной историографии и политологии, также пытавшейся в 1970-е годы идеализировать Кадара, что отчасти было связано с интересом общественного мнения на Западе к его экономическим реформам[755]. Мифы строились на незнании документов, в том числе проливавших свет на истинную роль Кадара в подготовке дела Имре Надя[756].