Эпибаты стояли кольцом вокруг шаттла, плотными рядами, привязав щиты к предплечью, сжимая в лапах короткие пики. Эврибиад подал стае знак. Он чувствовал их нервное напряжение, чувствовал, как натянулись мускулы под кожей комбинезонов. Лапы скребли по полу, пытаясь поустойчивее встать на бетоне, дыхание стало медленнее, глубже. Они ждали так, стоя плечом к плечу под солнцем. Эврибиаду редко доставалась позиция, которую так легко было бы защищать. Чтобы добраться до них, варварам понадобится карабкаться вверх, цепляться за край платформы и подтягиваться с трудом. Если, конечно, поправил он себя, они хоть немного похожи на тяжелых двуногих, не слишком приспособленных к скалолазанию. Кто его знает, может, эти варвары – змеи или прыгучие белки. А может, они прилетят на крыльях, как летучие мыши. Эврибиад ничего о них не знал. Того, что он успел заметить, не хватало, чтобы строить предположения. Его люди это знали. Они были опытными, быстрыми и выносливыми. Он выдрессировал их, как боевых собак. Они будут рвать космических демонов до тех пор, пока белый бетон под ногами не станет скользким от крови. Если, конечно, в жилах у варваров течет кровь.

Однако противник на сей раз заставлял себя ждать. Тянулись долгие минуты.

– Они хотят нас вымотать, – пробормотал Аристид у него за спиной.

– Они ждут, пока Плавтина и Отон выйдут оттуда с Человеком, чтобы сыграть с нами злую шутку, – Эврибиад почти рычал.

– Может, нам следует поспособствовать, чтоб они показались?

Эврибиад кивнул, не отрывая взгляда от густой листвы. Он сжал руку в кулак и поднял большой палец. Медленно и бесшумно двадцать пять его бойцов подняли копья в идеально горизонтальное положение над плечами, потом отвели руки назад. Заскрипела натянутая кожа, но больше не единого звука не раздалось в воздухе, затихло даже жужжание насекомых. Словно они тут совсем одни. Тихий, еле слышный хруст на три часа. Эврибиад вытянул руку в этом направлении и резко, словно отпущенная тетива, двадцать пять эпибатов шагнули вперед, и с руки у каждого из них сорвалась смерть. Копья взлетели одновременно, как россыпь идеальных парабол, от которых завибрировал воздух. На миг их острия блеснули на солнце, а потом они посыпались вниз смертельным дождем. Молчание. Эврибиад успел сосчитать до трех.

Оттуда, куда упали копья, раздался вой. Такого никогда бы не могло породить человеческое горло. Но сомнений не было: людопсы слышали стон того, кто поражен болью, и уже оплакивает жизнь, вытекающую из простреленного бока. Агония длилась долго – по крайней мере, Эврибиаду так казалось. И против воли он разделил смертельное страдание этого существа, которое умирало, проклиная богов, оставивших его вдали от дома и родных. И все это – ради пустого дела, которое не касалось ни той, ни другой стороны. Эпибаты вновь выстроились в ряд и взяли копья, готовясь ударить.

Но Эврибиад все еще слышал долгую и напрасную жалобу первого воина, упавшего на землю, которая для обоих противников была чужой. Варвары начали двигаться, лишь когда наступило молчание. Эврибиад почувствовал к ним уважение.

* * *

Они миновали последние лестничные пролеты и остановились в предкамере из голого бетона, единственный выход из которого вел к соседней стене и был закрыт круглой металлической крышкой. Несмотря на высокое стрельчатое окно, тут почти ничего не было видно – снаружи почти не проникал свет.

Плавтина старалась как можно меньше выглядывать наружу – туда, где теперь вырисовывались трубчатые, спиральные, перекрученные формы – корни огромных деревьев, касающиеся голой, стерильной земли. Они достигли основания башни, у самой земли; царство живых осталось наверху.

Ее тревога не развеялась, напротив, она сделалась почти физической, вязла в мыслях, и у Плавтины было странное ощущение, будто грядущее ускользает от нее, будто сама она принадлежит к далекой истории, и ничто уже не может пробудить ее или хотя бы удивить. То, что она еще жива, и жива спустя столько тысячелетий после своего рождения, было аномалией – шуткой космического масштаба. Ее субъективность, ее смешанные эмоции, ее волнение – все это было лишь уловкой, попыткой угасшего сознания ускользнуть от небытия. Они сейчас пройдут через этот люк впереди, с ручкой в форме металлического кольца. И тогда все закончится. Двое ее спутников не шевелились, их воля так же ослабла и исказилась, как и ее собственная. Как будто они собирались оставаться здесь до самого…

– Вы испытываете, – тихо проговорил Ахинус, – воздействие криокамеры.

Его худенькое тело повернулось к ним. В темноте нельзя было разглядеть его лица, но он казался смертельно серьезным.

– Большего я не смогу вам сказать. Я и сам не слишком хорошо понимаю, как она работает.

– И все же постарайтесь, – попросила Плавтина.

– На другие части башни Tempus nullum оказывает лишь непрямое воздействие. Но начиная с этого момента вычислительный мотор постоянно корректирует темпоральную перспективу каждой монады, убирая энтропию. Видимое течение времени не меняется.

– То, что вы говорите, – рассеянно оборвал его Отон, – нас не интересует. T-nullum связан с монадическим модулятором, а его принципов не понимает никто. Теперь, может, пойдем вперед?

Плавтине хотелось броситься на Садовника, чтобы не дать ему сделать ни шага, или просто убежать. В животе у нее рос панический страх, исступленный, словно попавший в ловушку огромный змей. Она не хотела оказаться лицом к лицу с тем, что находилось по ту сторону. Ведь она еще может…

Ахинус открыл дверь, потом отстранился, позволяя им увидеть. На них хлынул поток шума и света, такой сильный, что они с Отоном оба невольно отпрянули.

Плавтина почувствовала, как Отон стиснул ее предплечье. Перед ними оказалась изрядная толпа.

Внутреннее чутье Плавтины не угадывало ничего вычислительного в открывшемся зале. Ее вдруг поразил очевидный факт, нечто фундаментальное: в отличие от ноэмов, у этих людей не было души.

Тут было, наверное, около сотни человек, одетых по моде, принятой на старой красной планете до Гекатомбы, – темные платья, облегающие тело, украшенные скромными узорами: у мужчин – геометрическими, у женщин – чаще цветочными. Все они, казались, заняты разговором, стоя группами по трое-четверо, а в руках держали хрустальные кубки или тарелки, наполненные изысканными яствами. В глубине залы группка музыкантов пытались пробиться мелодией сквозь смех и болтовню. Никто не заметил их бестактного присутствия, словно они были невидимыми. Как будто, содрогнулась Плавтина, они и в самом деле были мертвецами, созерцающими через какое-то немыслимое окно оставленный ими мир живых.

Плавтина привстала на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть залу, освещенную множеством люстр из кованой бронзы. Потолок украшала тонкая лепнина с узорами в виде растений. Паркет на полу устилал толстый ковер, а стены без окон были покрыты гобеленами, на которых выцветшей нитью были вытканы фривольные сценки из давнего прошлого.

Внезапно настала тишина. Все замерло. Музыканты остановились со смычками, поднятыми к груди. Приглашенные застыли, словно статуи, с бокалами в руках, рты замерли, не договорив слога, в обезьяноподобных гримасках или в беззвучном смехе.