– Я же велел вам не беспокоить меня, – воскликнул кто-то из окаменевшей толпы.

Плавтина завертела головой, пытаясь понять, кто говорит: женщина с сильным и ясным голосом, архаичным произношением, таким же, как у Ахинуса, но без мягкости, с которой тот выговаривал слова. Женщина, явно привыкшая командовать и знающая, что ее воля будет исполнена без пререканий. Их взгляды притянулись, словно устремленные друг к другу физической силой. Плавтина узнала эти глаза и долю секунды не замечала ничего, кроме них. Она их уже видела. Сперва в одном сне, потом в другом.

Огромные и глубокие, прозрачные, холодные и тревожащие, как вода на дне глубокой чаши или пруда. Плавтина поискала слово. Глаза цвета морской волны. Их окружал сладострастный овал тонких бровей, нарисованных нервными штрихами карандаша, какой используют, рисуя тревожащие лица дьяволиц и Саломей.

А главное – зрачки, которые не перебегали с одной точки на другую, но пристально смотрели на все вокруг, перемещались по непрерывной, пронизывающей линии. Как будто для этой женщины во вселенной не осталось ничего внезапного, неожиданного, готового выскочить из слепой зоны.

Она сидела на скамейке чуть поодаль от толпы. Плавтина рассматривала ее – миниатюрную статуэтку из слоновой кости и оникса в пурпурном, очень облегающем и чувственном платье. Ее профиль можно было бы назвать греческим, если бы точеный нос совершенной линией продолжал лоб, а не выступал, чуть расширяясь, между округлыми скулами. Локоны ее густых черных волос, забранные в свободный пучок и заколотые сверкающей брошью, открывали гибкую молочно-белую шею, когда женщина поворачивала голову. На тонких губах застыла полуулыбка, словно обращенная внутрь и адресованная лишь себе самой. Своим восточным и царственным видом она напомнила Плавтине ястреба, вечного охотника, всегда готового убивать. Ее руки машинально двигались, она постукивала пальцами по бедру, казалось, не замечая этого.

Даже когда Отон ступил вперед, женщины продолжали смотреть друг на друга. Он, казалось, забыл об их присутствии. С того момента, как Отон ее увидел, с его лица не сходило нечитаемое выражение – немое, сосредоточенное и погруженное в себя. Возможно, он не воспринимал энтоптические эффекты – по крайней мере, не видел их реальными. Без сомнения, он был заворожен сидящим перед ним человеческим существом – первым, которое он видел за столько веков. Ахинус щелкнул пальцами, и толпа разом исчезла, иллюзия развеялась. Когда убрали актеров, банкетный зал стал похож на тюремную камеру. Пусть по углам были расставлены изящные кресла и сундуки, украшенные серебром и мозаикой, пусть тут поддерживалась идеальная температура – все равно в контрасте между комфортом этого места и его назначением читалось извращенное эстетство, изящное наказание, неявная жестокость. Здесь не было ни единого окна, никакого другого выхода наружу, кроме крошечной дверцы, на пороге которой они теперь стояли. Плавтина читала это в ее глазах, настолько непроницаемых, что они казались сумасшедшими: такая длинная жизнь – сама по себе худшая пытка для смертного. Энтоптические иллюзии, воспроизводя фальшивую картинку живых мужчин и женщин, видимо, облегчали боль и одиночество, но только поверхностно. Ахинус, судя по всему, оставил ее в живых, поскольку она была последним и потому безгранично ценным представителем своей расы – как те редкие животные, которых люди изо всех сил пытались сохранить в индустриальную эру. И все же наказание от этого не становилось легче.

Женщина грациозно поднялась, почти стекла с кресла, и приблизилась. Каждое ее движение, казалось, колеблется между шагом и танцем, будто вся древняя красота человеческого тела сосредоточилась в одной точке. Несмотря на ужасные выводы, к которым Плавтина пришла в своих снах, несмотря на уверенность, что перед ней – непревзойденная убийца, самое виновное создание в истории, сердце Плавтины сжалось при виде этого обломка античной красоты. И ни за какие блага мира в этот момент они не отвели бы глаз друг от друга – и Плавтина была не в силах шевельнуться, даже если бы от этого зависела ее жизнь. Женщина проигнорировала остальных, несмотря на глубокий поклон, адресованный ей Отоном. Она не заметила, как гнев затуманил глаза проконсула, когда он понял, что не сумел удержать ее внимание. Она ничего не видела, потому что глаза у нее затуманились, когда она остановилась напротив Плавтины и склонилась к ней, так что их дыхание смешалось, и тела почти соприкоснулись.

Ее неподвижное лицо до невозможности походило на лик мраморной статуи. Но мрамор не плачет, а по ее щекам текли слезы и блестели на коже, такой бледной, что вблизи женщина казалась больной. Ее рука нашла руку Плавтины, и ее пальцы, тонкие до прозрачности, скользнули по коже, а потом сомкнулись на запястье.

– Это вы, не правда ли? – прошептала она, прикрыв глаза. – Даже если ваша внешность изменилась… Я уже не помню, как вас зовут.

Позади раздалось восклицание.

– Ее имя Плавтина, а мое – Отон, госпожа. Мы преодолели немало опасностей, спеша вам на помощь. Вы – наша последняя надежда.

Она даже не попыталась обернуться, не повысила голос. Равнодушным, почти рассеянным голосом она ответила.

– Плавтина? Ну что ж, пусть будет Плавтина. Роботы не созданы питать надежду.

– Мы искали вас, хозяйка, – сказал он, не слыша презрения в голосе женщины. – Мы сражаемся с врагами Человечества. По крайней мере, некоторые из них. Я…

– Для меня это неважно, – оборвала она. – Сражайтесь дальше. Перебейте их. Все это уже не имеет значения.

Она улыбнулась и повернулась к Ахинусу.

– Ну вот и конец нашему вынужденному сожительству, друг мой, – этому бесконечному аду, когда я была замурована заживо. Посмотрите, вот оно, мое маленькое механическое создание. Кто бы мог себе представить, что такое хрупкое существо переживет столько времени и в конце концов найдет меня – преобразившись, перевоплотившись в теплое и трепещущее тело?

Женщина сильнее стиснула руку Плавтины, словно одним этим жестом завладевая ей. И, несмотря на боль, Плавтина еще не могла отстраниться, не глядеть в эти чарующие глаза. Не это ли – влияние Уз? Теперь ей казалось, что и говорить она не способна. И все-таки слова сорвались с ее губ, словно их сказал кто-то другой:

– Кто вы?

Вместо женщины ответил Ахинус:

– Она та, кого звали Береникой.

Он успел неслышно приблизиться к ним. Теперь его рот пересекала горькая складка, несообразная на юношеском лице.

Что до женщины, она улыбнулась, словно назвав ее, Ахинус внезапно освободил ее от заключения в одиночестве.

– Верно! Насколько я знаю, это было мое имя. Не единственное и не то, что мне дали при рождении, – о том я не помню, как и о многих вещах. Оно не было греческим. Его произносили на другом языке. На языке живых, а не на говоре этой проклятой бездушной Империи.

– Береника… Теперь я понимаю, – пробормотала Плавтина. – Символ там, наверху. Знак секты неоплатонистов. Я ожидала, что увижу Тита.

И глаза. Эти мертвые глаза, будто застывшие в вечном настоящем, неспособные выразить ни удивления, ни предвосхищения. Береника, проклятая любовница Тита, которую он приговорил к жизни в постоянном настоящем, в невозможности ничего более постичь без ощущения дежавю. Кто, как не она, смог бы пережить заключение в течение многих десятков веков? Кто, как не она, сумел бы просчитать причины и следствия с учетом тысячелетий? Плавтине следовало догадаться. Женщина продолжила тем же ровным голосом: