Майка, ставшая теперь частой гостьей в Серебряном Бору,заметила вчера, как дед, раскрыв газету, увидел там свою подпись под письмомакадемиков, осуждающих клику вредителей и заговорщиков из еврейского «Джойнта».С газетой Борис Никитич немедленно прошел к себе в кабинет и позвал туда Мэри.Очень долго они были вдвоем за закрытыми дверьми. Майка успела уже погулять смаленьким Никитушкой и Архи-Медом, а разговор старых супругов все ещепродолжался, временами на высоких тонах, но неразборчиво. Она еще долгопомогала тете Агаше с бельем и с готовкой, а старики все не выходили. Частозвонил телефон, глухо слышался официальный голос Бориса Никитича. Тетя Агаша всердцах бросала полотенце, стучала кулачком по столу: «Зачем он трубку берет?!Ну зачем он трубку берет?!» Наконец двери открылись, и бабушка Мэри вышла сгромкой фразой: «А вот этого уж совсем не надо делать!» Потом появился БорисНикитич, он был, как ни странно, в полном порядке и даже оживлен. Спросил уМайки, где, по ее мнению, может сейчас пребывать его внук. Майка сказала, что,по всей вероятности, легендарный спортсмен находится сейчас в своей резиденциина улице Горького, готовится к экзамену в обществе Элеоноры Дудкиной и другихвлюбленных в него студенток. Борис Никитич рассмеялся: «Вам ли, Маечка,ревновать его к каким-то студенткам!» – то есть по-джентльменски сделалзамечательный комплимент. И тут вдруг ты явился на своей фашистской колымаге,Борька-Град, и мы все вместе ужинали, и это было так замечательно, хотя у Мэрии у Агаши очень дрожали пальцы, чего ты, конечно, не заметил. Ну, а потом, хочунапомнить, ты меня долго-долго мучил вот здесь, в комнате своей матери,дурачина таковский, совсем замучил своим этим самым; я, по-моему, забеременела.Вот только этого еще не хватало, подумал Борис и тогда еще немного,по-утреннему, как бы вместо гимнастики, помучил свою любимую.

За завтраком разбирались разные варианты неявки БорисаНикитича на общеинститутский митинг. Вдруг старик, решительно вытерев салфеткойрот, заявил, что он непременно туда направится, «хотя бы для того, чтобы всеувидеть своими глазами». Мэри и Агаша немедленно бросились из-за стола в разныестороны, а Боря побежал одновременно за обеими, то есть сначала потрепал поплечу кухонную даму, а потом устремился к фортепианной, нимало не подозревая,что в точности повторяет движения своего отца за несколько месяцев дособственного рождения. «С ним что-то особенное происходит, – сквозьувлажнившийся платок твердила Мэри. – Этот мрак может стоить ему жизни.Неужели недостаточно подписи, которую они поставили, даже его не спросив?Теперь еще этот митинг! Можно ли пережить такой позор?»

Двигаясь сквозь вьюгу, то есть то и дело выкручивая руль «всторону заноса» и тормозя, Борис заметил, как по мере приближения к институтуотливалась кровь от дедовского лица, то есть как мертвело, как каменело этолицо. Ну что его несет на митинг? Уехал бы на юг, снял бы комнату в Сочи, гулялбы там по набережной... может быть, это звучит наивно, но все-таки здесь естьхоть какой-то шанс. Речами на митингах сейчас, похоже, не защитишься. Хевраопять вроде собралась разгуляться, как в 1937 году. Сашка Шереметьев прав:вооружаться в конце концов придется на последний и решительный бой. Только ктобудет вооружаться? Пятнадцать человек из «кружка Достоевского»?

Профессора Градова в президиуме собрания, очевидно, уже и неждали. Президиум иллюминировался улыбками. Уцелевшие столпы медицинской наукинееврейской национальности переглядывались. Председатель хотел было потесниться,чтобы посадить его рядом с собой, однако Борис Никитич скромно стушевался вовтором ряду стульев. На трибуне между тем заканчивал выступление член бюропарткома, доцент кафедры топографической анатомии и оперативной хирургииУдальцов: «...а тем, кто запятнал нашу благородную профессию, мы говорим:вечный позор!» Последние слова взлетели к люстре едва ли не церковнымдискантиком, претендуя на серьезный реверберанс как в хрустале, так и в сердцахприсутствующих. Среди аплодисментов Удальцов пошел было с трибуны, как вдруг втретьем ряду встала студенточка; Борис узнал ее – третьекурсница Мика Бажанова.

– Товарищ Удальцов, скажите, а что нам с учебникамиделать? – прозвучал Микин совершенно детский голосок.

– С какими учебниками? – опешил доцент.

– Ну все-таки, – сказала Мика. – Ведь эти вотврачи-вредители, они большие ученые и преподаватели. Мы по их учебникамзанимаемся. Что же нам теперь с этими учебниками делать?

Удальцов левой рукой схватился за трибуну, а правой как-тостранно стал шарить справа от себя. В зале кто-то хихикнул, неосторожный.Удальцов вдруг выхватил то, что искал, длинную академическую указку, которуюон, очевидно, подсознательно заметил на столе справа от трибуны; скорее всего,предмет остался здесь от прошлых заседаний, на которых, возможно, использовалсяпо назначению, то есть для демонстрации экспозиций.

– Книги их?! – жутким виевским голосом возопил доцент итут показал, для чего ему понадобилась указка: рубанул ею поперек трибуны,словно буденновец. – Книги их смрадные сожжем и пепел развеем поветру! – Еще один удар по трибуне, еще один; указка, на удивление, все этовыдерживала. – Малейшее упоминание позорных имен, всех этих коганов,вышвырнем из истории советской медицины! Пусть кости этих убийц поскорее сгниютв русской земле, чтобы от них никаких следов не осталось!

Перепуганная Мика всхлипывала. Доцент и сам трясся вконвульсиях: у него был явный истерический срыв. Приблизившись осторожно подвзмахами карающей указки, два члена парткома с большим сочувствием итоварищеской теплотой свели Удальцова с трибуны.

– Ну и ну, каков разряд эмоций, – сказал Боря-Град впритихшем смущенном зале.

И тут вдруг предоставили слово его деду, заслуженномупрофессору, действительному члену Академии медицинских наук. Давая слово сразупосле Удальцова Градову, председательствующий, сам весьма почтенный, профессорСмирнов явно хотел показать солидность собрания; дескать, не только молодыедоценты, о которых кое-кто может сказать, что не благородный гнев, аболезненный карьеризм доводит их до истерики, но также и славные представителистарой школы, увенчанные уже всеми возможными титулами и наградами, участвуют впатриотической акции: нет-нет, уважаемые, советская медицина вовсе необезглавлена, отнюдь, отнюдь, и как это славно со стороны Бориса Никитича, чтоон, несмотря на неважное самочувствие, счел возможным... Как часто бывает вподобных случаях, профессор Смирнов лукавил сам с собой, перекидываяудальцовскую истерику на «болезненный карьеризм». На самом деле он, конечно,понимал, что вовсе не в карьеризме тут дело, а в чудовищном, парализующем всюнервную деятельность страхе, страхе, который и всех присутствующих тут сковал,который и старика Градова сюда притащил и сейчас тянет на трибуну, который и егосамого, председательствующего, заставляет столь неестественно, каким-топредельным растягиванием рта, улыбаться.