поймала птичку и свернула тоненькую шейку… И та осталась лежать в своем неприкрытом убожестве.

– Спасибо, – неуверенно сказала Ингер.

Она отодвинулась – всего на один маленький шажок, но Давид это заметил и тут же увидел глаза Ингер… Он сказал:

– По-моему, нам пора домой.

Однажды Давид, взяв с собой Эммелину к Кнуту, предупредил ее:

– Эммелина, запомни, Кнут – мой друг.

Они вошли в мастерскую, и Кнут стал показывать ей машины, которые он любил больше всего. Давида удивило, что она задает такие профессиональные вопросы, – пожалуй, она неплохо разбиралась в автомобилях. Кнут был воодушевлен. Он объяснял своей гостье все тончайшие нюансы – например, о катализаторах и верхних распределительных валах, и она, казалось, абсолютно все понимала.

На обратном пути Давид спросил:

– Но ты ведь не водишь машину?

– Откуда ты знаешь?

– Или ты снова врешь?

И прежде чем она успела ответить, он сказал:

– Ладно, оставим это. Кнуту ты понравилась.

Снег уже растаял, в небе появились голубые просветы, воздух был мягкий. Давид подумал: «Возьму-ка я автомобиль в фирме и поеду куда-нибудь за город с Эммелиной. Ей это необходимо. Возьмем с собой еду и целый день проведем на воздухе».

Но Эммелина сказала, что в конце недели она занята. Давид не спросил чем, но был обескуражен и даже чуточку оскорблен. Всякий раз, когда он звонил, она была дома и никогда никуда не торопилась, всегда была дома, как сама надежность, как некая опора, на которую можно положиться.

Дома престарелых, эти большие, стоящие особняком здания за чертой города, очень похожи друг на друга; автобусы редко останавливаются здесь, они лишь чуточку замедляют ход и едут дальше…

В регистратуре Эммелину сразу же узнала одна из сиделок, она остановилась в коридоре и сказала своей подружке:

– Она снова здесь, вот увидишь, скоро у нас кто-нибудь умрет. В тот раз это было в двадцать пятой палате. Погляди, куда она пойдет.

– Я в это не верю. Она просто обыкновенная медсестра, у которой много свободного времени.

– Нет-нет, она всегда знает, когда кто-нибудь из них сыграет в ящик. Они боятся ее?

– Совершенно не боятся. Правду говоря, они становятся даже спокойнее. Не будь наивной, одна из них думает о себе, что она царица Савская, а другой, что он – Наполеон. Так что почему бы не внушить себе, что ты – маленькая помощница смерти.

И они снова разошлись по своим делам.

– Твоя милая подружка, – спросила Инес, – кого она, собственно говоря, из себя изображает? Играет в таинственность? В малютку, говорящую только правду? Честно, Давид, что-то мне в ней не нравится, но не знаю, что именно.

– Еще чего, – сказал Давид, – оставь ее в покое. И зачем тебе знать, какая она, позволь людям быть такими, какие они есть, это очень хорошее качество.

Инес пожала плечами.

– Ты не понимаешь, – сказала она. – По мне, пусть люди будут какими угодно чокнутыми, это их дело. Но эта девица – не просто со странностями. Она словно бы не живет настоящей жизнью, понимаешь?

– Нет, совершенно не понимаю, – ответил Давид, – я в самом деле не понимаю. Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом.

– Хорошо, хорошо, как тебе угодно, но, во всяком случае, будь настороже. Что-то тут… ну ладно, я ничем не могу помочь… но что-то… опасное, что ли.

Инес и Ингер пытались изменить созданный им образ Эммелины каждая на свой лад, и лучше было встречаться с ними без нее. Или, пожалуй, не встречаться ни с кем, кроме Кнута.

Сидя на своем старом месте за кружкой пива, они читали газеты, иногда Кнут вставал и бросал несколько монет в игральный автомат, но никогда не выигрывал и снова возвращался к столу.

– Знаешь что, – сказал он, – ночью мне приснился такой веселый сон, хотя обычно сны мне не снятся, и снилось мне, что мы стали компаньонами в мастерской. Ты замечательно продавал машины и заговаривал людям зубы, так же как ты делаешь на своей работе. И мы сумели открыть собственную торговлю пивом. Весело, правда?

– Очень, – сказал Давид. – Здорово! Кнут! Но эти женщины. Я их не понимаю. Они такие странные.

Подумав, Кнут спросил:

– Ты очень ее любишь?

– Не знаю.

– А она? Ты спрашивал ее?

– Нет.

– И теперь ты не знаешь, как быть дальше?

Склонившись над столом, Кнут сказал:

– Может, я ошибаюсь, но ты бы мог попытаться произвести на нее впечатление. Расскажи о своих планах на будущее, заинтересуй ее. Тогда вы вдвоем будете строить планы – и все пойдет гораздо легче, не правда ли? Вероятно, она знает, чего ты хочешь, на что намекаешь.

– Она, пожалуй, знает, – выговорил Давид, выговорил с большим трудом. – Она, кажется, знает все, и поэтому мне нечего сказать, понимаешь?

– Нет, это неправильно, – сказал Кнут и стал рассматривать свои руки.

И они заговорили о другом.

Но вот по-настоящему пришла весна. Когда-то Давид слышал или читал, что весна бывает опасна для того, кого обуревают черные мысли. Это тяжелая пора в круговороте времени, примерно так же, как четыре часа ночи, когда легче всего потерять надежду. Давид даже не пытался прогнать свои черные мысли, наоборот, он предавался им, несмотря на всяческое подбадривание со всех сторон, советы и взволнованные вопросы… И этот его чрезмерно любезный и смущенный шеф на работе, и Ингер, относившаяся к нему едва ли не по-матерински, – они все пытались помочь ему, все, кроме Эммелины: она – единственная, кто мог бы помочь, – молчала.

Ему было ужасно жаль самого себя. Выстроив все свои проблемы в один ряд, он созерцал их с горьким удовлетворением. Продолжать работу – исключено. Начинать заново то, с чем он не справится, – исключено, все исключено.

Он наказывал всех людей – и тех, и этих, и бог знает еще кого – тем, что не брился, не застилал свою кровать, не отдавал белье в стирку, тем, что покупал консервы, даже те, что не любил, и ел их прямо из банки… Да, для отчаявшегося человека существовало так много способов выказывать пренебрежение…

И прежде всего он играл со своей собственной смертью.

Ранним утром в понедельник Эммелина, стоя перед дверью Давида, очень спокойно объясняла, что ему необходимо уйти с работы.

– Это очень важно, – сказала она, – не дожидайся завтрашнего дня, Давид, прошу тебя.

– О чем ты говоришь? – спросил Давид.

– Ты знаешь, о чем я говорю.

– Эммелина, ты не понимаешь…

– Поверь мне, я понимаю.

Не дав ему времени ответить, она повернулась и стала спускаться по лестнице.

Вечером Давид пришел к ней и сказал: