первая была бы самого Никиты Сергеевича. Шутка ли — угробить без пяти минут маршала и, пожалуй, самого талантливого, в том числе и по мнению немцев, командующего фронтом! Во всяком случае, он был единственным из командующих, оказавшийся одновременно непревзойденным штабистом. Оставили Ватутина в Киеве по непосредственному разрешению Сталина, полученному в ответ на известную телеграмму Хрущёва.

Киев был, несомненно, удобней Москвы. Заговор в Москве оставил бы больше следов и свидетелей, что было совершенно некстати в ходе войны, когда у других генералов в подчинении были целые армии и фронты. Они, конечно, помнили судьбу военачальников в 1937–1938 гг. Если бы они почувствовали, что снова добрались до одного из них, это могло стать спичкой возле «вязанки хвороста». Тогда не смог бы Сталин в тосте, посвящённом Победе, благодарить русский народ за долготерпение к власти. Армейские генералы, в период, близкий к их триумфу, не боялись на войне «ни бога, ни чёрта», поэтому не должны были заподозрить неладное. Поэтому устранение командующего было разыграно как по нотам и в глубокой тайне. При этом, с точки зрения конспирации, грамотно было проведено и начало — ранение, и финал — лечение. Закончив «курс домашней терапии», который, несомненно, направлял кто-то из опытных «докторов», когда шансы на спасение стали минимальными, Хрущёв быстро избавляется от Ватутина и «с чувством выполненного долга» передаёт уже находящегося в тяжёлом состоянии Николая Фёдоровича в Центральный госпиталь. Но и там можно было «потянуть резину» с ампутацией. Решили ждать прилёта из Москвы Бурденко, чтобы прикрыться его авторитетом. А что тот мог сделать, если его, грубо говоря, «поставили» уже перед «разбитым корытом»?

Бурденко прилетал в Киев дважды — сразу после ранения Ватутина и после пребывания Николая Фёдоровича на квартире Хрущёва. В первый раз, осмотрев раненого Ватутина, что мог сказать такой опытный врач, как Бурденко: сквозное ранение — бывает и хуже. Необходим покой, хорошее питание и медицинская помощь в разумных пределах (разумеется, без мази Вишневского). А вот во второй раз он выразил полное недоумение по поводу случившегося. Как такое могло произойти? Зато все участники этого убийства, в том числе и Сталин, перед судом молвы и истории были прикрыты приездом главного хирурга армии, парадом других светил и подписью Ватутина с отказом от ампутации на раннем этапе. Очевидно, что и по этому вопросу главным советчиком был Хрущёв, а не Бурденко, после первой встречи улетевший в Москву, так как Сталин не поставил ему задачу быть в Киеве до полного выздоровления командующего. Хотя в тот решающий момент главный хирург армии вполне мог быть рядом с командующим, тем более что ключевые бои происходили далеко от Москвы, основные потоки раненых были на Украине и в Белоруссии.

В своих мемуарах Хрущёв «забыл» ответить на главные вопросы разыгравшейся на его глазах и даже у него дома трагедии, которая не могла не оставить глубокий след в душе нормального человека, не причастного к гибели «друга»: Почему не были наказаны генерал Пухов и другие виновники, прямо указанные в материалах «Смерш»? Почему во всех документах дано разное описание случившегося? Где показания самого пострадавшего? Был ли Хрущёв в колонне, давал ли рекомендацию на поездку или поддержал Жукова? Нет ответов и на вопрос об отсутствии посмертных наград Ватутину, как не ответил Хрущёв и на письмо жены «друга», которого приютил вместе с семьей у себя дома. Казалось бы, при таких обстоятельствах, в самый сложный период в жизни, вдова могла ожидать не только письменный ответ, но и личную встречу. Тем не менее Звездой Героя Советского Союза за форсирование Днепра и взятие Киева Николай Фёдорович был награждён только после смещения Хрущёва. В общем, главное, что забыл Хрущёв отразить в своих мемуарах, это поклон памяти своего близкого «друга», пациента и «домочадца». Зато он с унизительными подробностями, можно сказать, любовно запечатлел последние минуты великого полководца. «Все делали буквально всё, — по-видимому, с чувством удовлетворения писал Хрущёв, — чтобы состояние его здоровья улучшилось. Не знаю, сколько дней протянул он ещё в таком виде, когда опять мне позвонил Бурденко (или его ассистент) и попросил, чтобы я приехал, потому что Ватутин уже находился в тяжелейшем состоянии. Он метался, поднимался на руках, требовал блокнот, карандаш и пытался написать какую-то телеграмму, обращался к Сталину с просьбой спасти его, и тому подобное.

Когда я подошёл к нему, он метнулся навстречу, обнимал, целовал, был в полусознании, но хотел жить и обращался к каждому, кто мог в какой-то степени помочь отвоевать его жизнь. А я ему сказал: «Николай Фёдорович, Сталин знает и всё сделает, что надо»[566].

Обезумев от боли и страданий, 14 апреля Ватутин написал карандашом последний в своей жизни документ — записку И.В. Сталину на бланке председателя Совета народных комиссаров УССР. Скорее всего, именную бумагу с чувством удовлетворения, что её увидит Сталин, ему дал Хрущёв как доклад о завершении операции. В записке три предложения: «Дела идут очень плохо. Бурденко меры принимает. Прошу кое-кого подстегнуть. Ватутин»[567]. Кого Ватутин просил у всемогущего Сталина подстегнуть, навсегда осталось загадкой, а зловещая роль Хрущёва в его судьбе стала, пожалуй, намного очевидней.

В ночь на 15 апреля сердце военачальника перестало биться. Врачи констатировали: «В 1.30 15.04 с. г. т. Ватутин скончался при явлениях нарастающей сердечной слабости и отека легких». Похороны Н.Ф. Ватутина состоялись 17 апреля 1944 г. в Советском (теперь Мариинском) парке. Это был день 50‑летия Хрущёва. Дочь Ватутина Елена Николаевна в документальном фильме о своём отце поведала, что церемония прошла скомканно, так как Никита Сергеевич спешил отметить юбилей.

О том, что Хрущёв, очевидно, не раз выполнял деликатные поручения «отца народов», свидетельствует его самое прочное положение в сталинском окружении. Жукова за одну только мысль о сдаче Киева Сталин снял с должности начальника Генерального штаба и бросил на Резервный фронт. Хрущёв же после гибели миллиона человек в киевском и харьковском котлах при его активном участии в выборе вариантов обороны или отступления не лишился ни головы, ни должности. Никакого наказания он не понёс ни за страшный голод 1946 г., ни за гибель огромного количества граждан в его «владениях», проливающих кровь из-за безумной жестокости и негибкости сталинского режима.

Никогда на жену Хрущёва не обрушивались кары, как на жён Молотова и Калинина. И даже когда стало шатким положение Лаврентия Берии после зловещего призыва Сталина искать «Большого Мингрела» и опасной критики Молотова, Микояна и других «стоящих у трона», Хрущёв, как всегда, оставался в стороне.

Имея богатый опыт не только широкомасштабных, но и точечных репрессий, он