пораньше домой, но тогда в одну сторону, до Валовой, придется два конца делать, а это уж явно не то… Пусть Анка сама заберет их сегодня, а ты имеешь право и отдохнуть: день был нынче горячий, столов много, до сих пор еще плечи ноют и ладони горят, натертые рычагами.

Стало быть, прогуляться надо, кружочек небольшой совершить. Вначале по набережной, потом краешком стадиона и через парк пешочком туда — прямиком в покои Игоря Павловича.

В парке уже весна вовсю полыхает, листья проклюнулись, по лужам ветер сор прошлогодний гонит. Женщины пальто распахнули, круглые коленки подставляют первому солнцу. Малыши, что постарше, запруды на лужах делают, и вечные корабли деревянные терпеливо уходят вдаль под промокшими газетными парусами.

А вот и скамейка знакомая, в стороне от центральной дорожки. Старухи и мамаши с младенцами обходят ее стороной, хотя делом народ тут занят вроде бы невинным: не в карты, заметьте, режутся и не в домино, а в шахматы играют. Правда, на «интерес»…

— Веня! — кричит кто-то из группы болельщиков, разглядев еще издали Пепелкова. Это Гена Приказчик, вечный арбитр всех турниров, он же хранитель банка и свидетель пари. Доска шахматная тоже, кстати, принадлежит ему. Он хранит ее в большой хозяйственной сумке, где всегда найдется граненый стаканчик, и кусочек сальца, и огурец. В эту же черную сумку уходят и пустые бутылки. Гена сам не играет, но у скамейки проводит все свои свободные вечера, потому что полстакана от проигравшего — это его законная доля.

— Сколько лет, сколько зим, — говорит Пепелков, подходя к скамейке и оценивая с ходу позицию на доске. Его шумно приветствуют, просят угостить сигаретой, приглашают занять очередь.

— Веньке я свою уступлю, — говорит худощавый однорукий мужчина в синем плаще, — надо этого товарища высаживать, а то он уже двоих наказал…

Веню здесь ценят и уважают — за его прежние шахматные победы, за веселый характер, ну и главное, конечно, за доброту: выиграв бутылку, он обычно пускает ее по кругу. А играет Пепелков почти что профессионально, недаром же с ним занимался когда-то знаменитый гроссмейстер Лыков, о котором ходило столько легенд.

Приказчик уже успел шепнуть однорукому: Венька-то, мол, лечится, уже третий месяц… Интересно, мол, испытать-то — будет пить или нет?

Любознательные ребята, все-то им интересно…

За доской сидел незнакомый Вене усатый дядька, в нейлоновой куртке и серой фетровой шляпе. При деньгах, видно, фрайер… Немного подумав, он передвинул ладью, и противник сдался. Приказчик засеменил в гастроном.

Пепелкову с новым человеком всегда было интересно играть. Он разворачивал фигуры с таинственным видом, стараясь захватить центр и расчленить оборону противника. Просыпалось какое-то забытое, вечно подавляемое чувство азарта, подступало вдохновенное ожидание торжественного момента, когда сломлена будет чужая воля. Степа, как звали усатого, сразу почувствовал сильную руку. Пепелков играл, как плясал: легко и непринужденно. А Степа был в компании человек новый, и ему хотелось скорее здесь утвердиться. Поэтому, когда Приказчик принес выигранную бутылку, он сразу налил полный стакан и протянул его Вене:

— Держи…

— Между прочим, на чужие не пьем, — сказал Пепелков, забирая слона, на которого была поставлена «вилка». — Не имеем такой привычки…

Степа ничего не сказал, отпил половину, вытер тыльной стороной ладони усы и остаток протянул не глядя Приказчику, который, пока Степа пил, неотрывно смотрел ему в рот. Приказчик достал мизинцем воображаемую соринку, выпил, шумно втянул носом воздух и, спрятав стакан, понюхал кусочек сала.

— Ему твой стакан не нужон, — сказал он Степе. — Он у тебе сичас всю бутылку отторгнет.

Так оно вскоре и случилось, и начатая бутылка перешла в собственность Вени.

Что было делать ему, читатель, как он должен был поступить? Вылить, несомненно, вино на землю или пустить бутылку по кругу, скажешь ты. И будешь, конечно, прав. Но члены этого летучего шахматного клуба смотрели на вещи проще, вряд ли они оценили бы мужество непьющего человека. Да и потом — что такое стакан?.. Подумаешь тоже — стакан вина… Маковое зернышко, дробинка слону… Главное — не заводиться, и все в порядке… Не будешь же каждому объяснять, что ты теперь лечишься и тебе ни грамма нельзя. Да к тому же это не просто стакан, а честно заработанный тобой приз, в трудной, между прочим, борьбе… Так что и силу воли, где бы она ни пряталась в человеке, напрягать особенно не пришлось. Просто выпил, и все. И последнюю каплю резким движением вытряхнул из стакана прямо на землю.

17

«Я пью мало, — сказал однажды мудрец. — Но, когда выпью, то становлюсь другим человеком. А вот тот, другой, пьет много…»

Эта простая житейская байка как нельзя лучше передает все то, что было с Пепелковым в последующие три дня.

Ночевал он в мансарде на седьмом этаже старого дома, у давнишнего своего знакомого Левы, по прозвищу Дятел, неудавшегося художника, которому мансарда эта была выделена для работы как помещение, непригодное для жилья. Здесь не было газа и телефона, но была ванна с горячей водой и свет. В единственной комнате на полу валялся матрас, так что спать можно было не раздеваясь. Справа стоял покрытый клеенкой стол со старым плетеным креслом и возле него — самодельная деревянная скамья на трех ножках. На электрической плитке можно было сварить пельмени и вскипятить чай.

Местная богема посещала Леву по вечерам. В числе первых приходил с бутылкой перцовки начинающий поэт Рудаков, высокий тщедушный юноша с пепельными волнистыми волосами. Он доставал из кармана помятый лист бумаги неопределенного цвета, расправлял его на клеенке и, становясь у окошка, читал, то и дело поправляя волосы и слегка заикаясь:

За семью морями ходит где-то,

жаль, что повидать не удалось,

женщина — фантазия поэта,

с белой розой в золоте волос.

У нее малиновые щеки,

тихий голос, маленькая грудь.

Брошенным, усталым, одиноким,

нам она указывает путь.

Мы ее в молитвах поминаем,

дарим ей разбитые сердца,

но души ее не понимаем

и не видим строгого лица.

Лесбия, Лаура и Джульетта,

кто вы ей, ответьте на вопрос,

женщине — фантазии поэта,

с белой розой в золоте волос.

«Вот, б. . ., красиво, — думал Пепелков, валяясь в это время на матрасе и тупо смотря в противоположную стенку. Чистейший импрессионизм…»

Рудаков был малый с причудами, и никогда нельзя было точно сказать, свои стихи он читает или кого-нибудь из забытых поэтов конца прошлого века. Уже знакомый нам капитан Петунин, Венин участковый, доводился Рудакову каким-то далеким