два человека: моя многострадальная жена и врач Пеликанов Игорь Павлович. Спасибо им. С их помощью я стал непьющим человеком и очень этим доволен, я скажу больше — счастлив! Хоть, чего греха таить, было очень много срывов из-за моего малодушия…

Сейчас, когда я вижу на улице, а иногда даже и на производстве, пьяных, то вместе с большой неприязнью испытываю жалость к ним. Это же люди, сами себя губящие, враги своей жизни и здоровья. Некоторых смело можно назвать самоубийцами.

Как-то прочел я в газете об обществе трезвенников в Латвии… Может, стоит создать такое и в нашем городе, конечно, не без помощи и руководства врачей-наркологов?..

Трезвенники должны помогать в борьбе с пьянством своим примером. Их влияние на окружающих должно сыграть огромную роль и помочь врачам, а главное — обществу, обществу будущего — нашей молодежи.

Рогозин В. А.».

Прочитав эти письма, Пепелков не сразу вернулся в кабинет Игоря Павловича. Он достал механически сигарету, размял ее, она раскрошилась, и табак посыпался на ковер. Пепелков этого не заметил. Почти целый час еще он сидел неподвижно в холле и молча и отрешенно смотрел в одну точку прямо перед собой…

14

Немного статистики.

Врачи говорят: из ста пьющих хроническим алкоголизмом заболевают шестнадцать. Из шестнадцати начавших лечиться трое вылечиваются.

Давай же, читатель, друг мой хороший, сядем рядом да подумаем вместе: что это за болезнь такая проклятая?.. Что это за чума новоявленная голову свою поганую поднимает на закате нашего шумного, суматошного века?

Оно ведь и вправду — болезнь… Почище туберкулеза. Да что там туберкулеза! Просто страшно сказать: хуже рака!.. Рюмочка маленькая, хрустальная, звонкая наливается до краев, фужер семицветный чешского расписного стекла или стакан, украденный в газировке, — все одно, все едино… Не спеши, дорогой мой товарищ, красивым словом цветастым предварить преступление против сути человеческого естества, растянувшееся на долгие годы. Не спеши пожеланиями здоровья, счастья и многих лет жизни подтолкнуть сотрапезника своего наивного к черной ямке бездонной, венчающей его извилистый путь. Посмотри: лишь троим, всего лишь троим удалось удержаться на борту этой веселой, ловко устроенной карусели!

Так что же с тобой мы, читатель, будем делать сегодня?

Радоваться везению этих троих, которые уцелели?

Или, быть может, возьмемся, засучив синтетические рукава, за тех, которых пока только шестнадцать?..

Нет, дорогой мой читатель, — не то и не это…

Сотню, всю эту сотню первоначальную, надо брать в оборот! Сотенку — пока еще тепленьких, семейных, пока еще рассуждающих, пока еще не продающих за бутылку детскую шубку!

Помоги мне, читатель, — я слаб! Мимо ярких витрин, отливающих неоном и золотом этикеток, прохожу я по вечернему городу. Вот забрезжила, словно в тумане, эта первая, еще никем не учтенная сотня… Сотня понурых, нахмуренных, виноватых перед миром людей… Подойди к ним, читатель, бескорыстный мой собеседник… Ты — учитель и доктор, профессор и типографский рабочий, адвокат, участковый инспектор, ты — защитник двухсот или трехсот детей этой сотни, ты, мой яростный современник, ты — гражданин…

Я — маленький человек в этом грозном, летящем, стремительном веке. И я не знаю, что делать.

Я слаб, я прошу твоей помощи.

Ты, читатель, — великий.

Ты можешь все…

15

Процедуры, назначенные Пепелкову Игорем Павловичем, были простыми. Вначале нужно было приходить ежедневно и делать уколы, которые назывались, правда, несколько странно — «горячими». И плюс к этому — полное воздержание от всего спиртного. Ни сухого, ни мокрого, ни кружки пива в обед… Миловидная девушка Галя перетягивала Вене руку жгутом выше локтя и вводила в вену прозрачный раствор, от чего по телу за несколько секунд проходил бодрящий, очищающий душу жар. Проходил от языка до пяток, вызывая небольшое головокружение. Невозможно было закрыть глаза: сразу все уплывало куда-то в сторону. Но, выйдя на улицу, Пепелков чувствовал во всем теле легкость, как после бани.

Потом было сказано приходить раз в три дня. В очереди возле дверей процедурной сидели хорошо выбритые, молчаливые, однообразные люди, все, как правило, в стареньких пиджаках и брюках, но отглаженных и тщательно вычищенных; видно было, что каждый из них прилагал значительные усилия, чтобы даже внешним видом своим обозначить ту минимальную долю надежды на возможность лучшего будущего, которая раз от разу возрастала в душе.

После шестого укола Пепелков поймал себя на том, что ждет этих процедур как чего-то жизненно важного. Организм обрадованно привыкал к новому биоритму. Нервная система, получив передышку, постепенно оттаивала и приходила в себя. Пепелков утюжил брюки, тщательно подрезал бахрому, начищал до блеска ботинки. Анна сшила ему рубаху в крупную клетку, купила перчатки и шарф. Шарфов и перчаток у Пепелкова за последние два года сменилось с полдюжины. Одно время он даже носил на шее старый Аленкин платочек.

— Шарф как змей… Раз — и нет его: соскользнул, — оправдывался обычно перед женой Пепелков. И перчатки всякий раз как бы сами собой выпрыгивали из карманов, когда он неверной походкой возвращался под вечер домой. А иногда он их просто забывал где-нибудь на стойке пивного бара или кафе.

Порой в очереди к Игорю Павловичу или в процедурную попадался какой-нибудь записной говорун, человек энергичный, отличающийся от остальной массы людей, общительность которых была притушена, а самолюбие уязвлено самой необходимостью ежедневно появляться у порога столь не престижного учреждения. Это обычно бывал кто-нибудь из недавних пациентов, из новичков, только что начинающих курс лечения. Человек, осчастливленный уже тем, что его не выгнали в очередной раз с работы, что вроде бы все обошлась, начинал испытывать возбуждение, обусловленное, правда, еще и чисто российским нашим, никому, пожалуй, более по присущим ощущением бесшабашности и известного удальства. С нас, мол, как с гуся вода. Все-то нам нипочем. Было, мол, граждане, было… Пил, и дрался, и, как говорится, гудел, падал и поднимался опять, а теперь вот, пожалуйста, порядок — лечусь… Все правильно, а как же иначе… Надо так надо.

В основном, вспоминались прежние пьяные подвиги… Кто-то вдвоем с приятелем протащил из-под тента привокзального ресторана полностью сервированный столик в купе вагона мимо зазевавшейся проводницы, другой залез по лесам известного в городе собора на самый верх и стал бросать оттуда пустые бутылки, третий напоил знакомого шофера такси, и тот загнал машину в озеро так далеко, что залило свечи…

Веня только морщился и вздыхал и уходил от этих разговоров на лестницу — покурить. Он тоже мог бы, пожалуй, кое-что рассказать. Например, как однажды летом проснулся, то есть не то чтобы проснулся, а скорее, почувствовал сквозь отодвигаемый на последнем усилии сон что-то похожее на подземный