родственником, так что молодой поэт во всех своих похождениях чувствовал себя немножко как бы под охраной закона. Он и Петунину посвятил стихи, едва не вызвавшие у капитана сердечный приступ, но неизменно встречаемые в мансарде аплодисментами. Этими стихами Рудаков завершал обычно свои импровизированные концерты:

Мы в начале жизни не потонем:

нам дорога долгая видна.

Ты служи, служи у нас, Петунин,

отлучай пропойцев от вина.

Мы тебе поможем, мы поможем:

мы ведь тоже хлестко выпить можем!

Приходил в мансарду Леня Забойский, совсем уж крошечный, лысеющий человечек, с рожицей и повадками лесного зверька, друг хозяина, тоже художник. На стене мансарды уже многие годы висела единственная его стоящая работа — рекламный плакат к нашумевшему в свое время фильму «День, когда всплыла рыба». Серебристый скелетик рыбы на красном фоне пересекала синяя летящая лента — она оттопыривалась над рыбой и создавала ощущение объема. Рыбу хотелось вытащить из-под ленты и бросить в мусорное ведро.

— На днях получаю восемьсот рублей! — кричал Забойский с порога. — Все! Хватит… Еду под Кострому на все лето… Вот только найду в напарники расторопного человека, шрифтовика, и уеду…

Тут же он начинал, гнусавя, клянчить у Левы червонец под завтрашние восемьсот рублей, получал его, быстрее всех напивался и, размазывая по лицу пьяные слезы, кричал:

— Уй-еду!.. Город погубит меня, уй-еду!..

Но все-таки уезжал он домой, на Верейскую, а не под Кострому, выпросив у Левы еще два рубля на такси, так как в метро его могли не пустить.

Бывал в мансарде и еще один яркий, самобытный тип — Андрюша, стриженный наголо подросток из хорошей семьи. Говорили, будто он попадал на пятнадцать суток так часто, что волосы у него не успевали отрастать. Этот был чтецом-декламатором. Он все пытался научить Рудакова правильно ставить логические ударения. Андрюша до самозабвения любил поэзию тезки своего, Вознесенского, и после первых двухсот пятидесяти граммов начинал, закрывая глаза, читать — каким-то очень уж высоким, пронзительным голосом. Причем читал он по большей части не стихи Вознесенского, а какие-то малоизвестные пародии на него:

Убили поему!

                    А тех, кто убил,

а тех, кто убил,

я сам бы за эту поему

уб-бил бы поленом!..

Пепелков был для всей этой оравы и слушателем, и зрителем.

В тот же вечер, когда он впервые пришел в мансарду, здесь собрались все — как по команде. Лева даже удивился: иногда Забойского месяц не дождешься и не разыщешь, а тут… Не успеешь бутылку в мансарде открыть — бегут ну прямо как кошка на мясо…

Как всегда, пили что-то, и говорили о чем-то, и читали стихи. Наконец вроде бы всё выпили, всё сказали. Мало. Это уже традиция, почти что закон: надо снаряжать кого-то на «пьяный угол». Вывернули карманы: на всех пятерых рубль с мелочью насчитали.

— Раз живем, — сказал тогда Рудаков и вытащил из портфеля зонтик японский, Мицуй и К°, с фирменным знаком «Три слоника».

— Жалко, — сказал Лева. — За полцены. Завтра у меня деньги будут…

— Завтра, может, потоп, — сказал Рудаков. — Кто смелый?

Вызвались добровольцы — Пепелков и Забойский. Побежали сквозь ночь по проспекту в сторону «Океана». В садике справа компания какая-то под гитару песни кричала, огоньки сигарет мелькали, как светляки. Решили не подходить: еще по морде схлопочешь. И правильно решили, как выяснилось, потому что не успели отойти на квартал, как из-за угла вылетела машина ПМГ с включенными фарами и направилась прямо к певцам. А Пепелкову с Забойским лишняя беседа с представителями закона вроде бы и ни к чему…

На «пьяном углу» никого. Пусто. Надо же — два часа ночи, и никого. Самое торговое время. Пересажали их всех, что ли, к чертовой матери?

Закурили, поозирались…

Тут из кустов вынырнул мужичонка трясущийся, в пиджаке на голое тело, попросил сигарету. Мятый какой-то весь, согнутый, но с  т и п и ч н ы м  лицом. Выслушал. Сказал:

— Три с полтиной. Пошли.

— Денег нет, — сказал Пепелков.

— А какого ж вы хрена? — удивился мужик. — Что вам тут — детский сад?

— Зонтик вот надо спихнуть, — сказал Пепелков. — Фирма.

Мужик глянул мельком на зонтик, вздохнул.

— Может не дать, — сказал он вполне огорченно. — Тетя Зина наличные уважает…

— Попытка не пытка, — пискнул Забойский. — И тебе опять же — стакан.

— Ну, уж это само собой.

Двинулись вглубь куда-то, в улицу боковую, потом проходными дворами, мимо дома, третий год застрявшего на капитальном ремонте. Тут как раз грянул дождь — самое время зонтик раскрыть, но нельзя: это теперь товар. Только ходу прибавили.

— Далеко еще? — пробовал районную географию Пепелков.

— Тута, тута, — каждый раз отвечал мужик, крепче запахивая пиджак.

Наконец заскочили в какую-то темную гулкую подворотню, повернули направо, пересекли двор, прыгая через лужи, и очутились в тускло освещенной парадной, наполненной кошачьими ароматами.

— Тута, — снова сказал мужик, махнул Забойскому оставаться внизу, а Пепелкова с его зонтом поманил пальцем — забираться на самую верхотуру. И затопал привычно по неровным ступеням. Пепелкову вроде уже и пить расхотелось при такой беготне, но куда теперь денешься: столько трудов…

На четвертом этаже, возле пятнадцатой квартиры, мужик остановился, прислушался, приложив ухо к дверям. Потом достал из кармана связку ключей и постучал с расстановкой — не по двери, а рядом, по стенке, по всему видно — условный знак. Пяти секунд не прошло, как им открыли. Пепелков вслед за мужиком шагнул в ярко, не по-ночному освещенную прихожую, где тоже было, в общем-то, как на лестнице, душновато.

Справа была дверь в комнату, занавешенная линялой портьерной, прямо шел бесконечный коридор, по стенам которого в беспорядке висели два детских велосипеда без передних колес, ванночки, тазики и какие-то полочки.

Здесь пришедших и повстречала хозяйка — неопределенного возраста темнолицая женщина, в мятом ситцевом платье, с колючими, глубоко посаженными глазами.

— Во, теть Зин, — сказал ей мужик, тряхнув кистью руки в сторону Пепелкова. — Интересуется парень.

— Три с полтиной, — неожиданно низким голосом сказала женщина. — Сколько вам?

— Пузырьков-то? — зачем-то уточнил Пепелков. — Мне, вообще-то, надо пять штук.

— Семнадцать пятьдесят, — четко, как кассовый автомат, отреагировала хозяйка.

Вместо ответа Пепелков молниеносным движением расчехлил зонтик, выдвинул ручку и раскрыл своего «мицуя».

— Ты это чего? — спросила хозяйка. — Вроде бы над нами не каплет.

— Зонтик вот, — сразу как-то сконфузился Пепелков.

— Вижу, что зонтик.

— Так, может, возьмете?

— Есть у меня зонтик, — сказала, как отрубила, хозяйка, кивая головой в сторону входной двери. Там, на покосившейся вешалке, действительно возлежал черный, с отломанным концом пластмассовой ручки шестирублевый зонт. Он был слегка приоткрыт, и одна спица торчала вбок, оголенно нацелившись Пепелкову