А сейчас Самарканд встретил её загадочным сиянием старинных мавзолеев и храмов, той смесью золота и голубой смальты, что так оттеняет синь жаркого неба и охру песчаной земли, орошаемой древней рекой Заравшан, питаемой чистейшим, многотысячелетним ледником. Гробница Тимура – хранитель мира. По легенде, если снять огромную нефритовую плиту с его усыпальницы, начнётся страшная война. Плита расколется надвое, как весь наш мир. Этому городу две с половиной тысячи лет. Он ровесник Римской империи. Исида невольно думала: сколько ног прошло по этим местам, сколько жизней, как мотыльков, пронеслось под лучами этого солнца у подножия этих храмов. Великий шёлковый путь.

Чувство безвременья всего окружающего проникло в неё. Это было чем-то схоже с тем ощущением ушедшего и грандиозного, что посетило её когда-то давно в Афинах. Но всё же боги Древней Греции были понятнее ей. Они были частью её самой. Там ей хотелось танцевать прямо на площади.

Удар судьбы попал точно в сердце: в маленькой газетной заметке увидела портрет её лучшей подруги, великой и нелепой Элеоноры Дузе. Три строчки о смерти. Исида сильно горевала. Ну почему ей всегда приходится танцевать, когда сердце рвётся на куски? Весь концерт лицо любимой подруги стояло у неё перед глазами, поэтому все движения будто приобрели особый, внутренний смысл, не понятный никому. Но в конце она сказала. К несчастью, некому было разделить её горе! Единственным спасением оказались перо и бумага. Писала всю ночь… Всем: Серёже и Тедди, Станиславскому и Мире. Отослала только своей ученице в Москву. Остальным не решилась.

Было начало августа, когда они достигли Екатеринбурга. Более мрачного, запустелого, унылого города Исида раньше не видела. Даже лето его не красило. Невольно подумала, что именно убийство царской семьи наложило такой страшный отпечаток на окружающее его пространство. Два выступления закончились совершенным провалом. Местные жители не слышали никогда Вагнера и Бетховена. Даже «Интернационал» они не узнавали. Оживились только один раз, когда она танцевала под революционную песню «Смело, товарищи, в ногу». Исида не могла бы объяснить это словами, но, танцуя, раскидывая руки, она словно простирала их в бесконечность и из неё черпала силу. Эта чудо-энергия вливалась в неё вместе с аккордами музыки. Она собирала её глубоко, под сердцем, чтобы несколькими мощными движениями отдать эту силу в зал. Зрители испытывали восторг, наполнялись её танцем до краев. Но здесь… У неё ничего не получалось, словно безответная тьма окружала её. Танец был невозможен.

В Екатеринбурге не было ни одного ресторана и ни одной парикмахерской. С большим трудом ей удалось узнать о существовании одного женского мастера, она назвала его в письме Мире по-французски «coiffeur». Ужасно, но даже у него не было хны. Исида была совсем седая, а от этого – упавшая духом.

Смерть Дузе повергла её в жестокую печаль. Преследовал голос великой актрисы: «Девочка моя, не ищи больше счастья в жизни. Оно не для тебя. Перелей своё горе в искусство, растворись в нём. Это единственное твоё спасение. Потому что на твоём лбу – печать рока. Я её вижу, дорогая».

Единственный в городе куафер дрожащими руками подпаливал ей волосы и шепотом умолял не рассказывать о нём никому. «У нас не осталось ни одной дамы. Они их всех расстреляли».

Исида видела страшный дом и подвал, где были зверски, мистически умерщвлены те, на кого руку было поднимать нельзя. Вместе со слугами и всеми их людьми, не пожелавшими из чувства любви и благородной верности покинуть гонимую семью. Будто проклятье висело над городом. Исида чувствовала его. Страх был в самом воздухе, как сумасшествие, как психоз. Она писала Мире об этом месте: «Нельзя вообразить себе ничего более страшного».

Пермь никак не запомнилась Исиде, просто скучная большая деревня. Подобие гостиницы с мышами, проваленными кроватями, с подложенными досками, полными клопов тюфяками. Пятна крови на стенах, простреленные зеркала.

Это было двенадцатого августа. В Вятке – открытая сцена в парке «Аполло». Исида думала, что здесь, как и в Азии, её выступление не понял никто. Но это было не совсем так. Просто зрители посчитали танцовщицу безнадёжно старой для искусства. Несмотря на её грацию. Отчаянно хлопали Марку Мейчику, благодаря его за исполнение «Лунной сонаты» Бетховена, произведений Шуберта, Листа и Брамса.

Что она чувствовала, возвращаясь в Москву, кроме безнадёжности и усталости? Она едет домой, теперь здесь её дом, на Пречистенке, как бы ни было плохо. Совершенно седая, повязала голову красным шарфом, точь-в-точь так, как изображались на плакатах того времени пролетарки и комиссарши.

То, что она увидела, вызвало слёзы восторга и боли. Дети, море детей. Это был сюрприз, приготовленный Мирой. Исида вдруг осознала, что вот она, её воплощённая мечта. Вся Пречистенка перед домом, вплоть до Мёртвого переулка, была алой от кумача. Тысячи детей в красных туниках под музыку и взмах руки Миры исполнили несколько несложных па. Казалось, это просто, но их было так много, что чёткость движений и построения виделись настоящим чудом! Будто красные волны, колыхались они, вздымались, перетекали, опадали. Соло-танец может быть очень талантлив, но огромная масса движущихся тел создаёт какой-то необычайный, мощный по своему воздействию эффект… Поэтому Исида и мечтала всю жизнь о Девятой симфонии Бетховена, исполненной ею самой и её ученицами, и у каждого – своя партия. Но одно дело десять танцоров, а другое – тысячи. Это была её мечта, показанная ей, но созданная руками Миры. Когда Исида ехала в Россию впервые, она видела Россию радостной, всю в кумачовых флагах. Но увы, кроме мрачности коричневых улиц, не увидела ничего. А она-то думала, что её вот так будут встречать незнакомые дети, как сегодня. Лишь сейчас, спустя три года, мысли её обрели реальность. Она стояла на балконе и махала детям сорванным с головы красным шарфом. Но ещё были слёзы боли: всё вызывало в ней острое воспоминание, даже балкон, на котором она стояла. Вот так же она вышла в Париже после гибели её детей. Только тогда вся улица была белой – от цветов…

Шёл по Пречистенскому бульвару. Было то время конца августа, особенно трепетное, грустное, когда понимаешь: лето безвозвратно уходит. Цокот копыт, красивая повозка, запряжённая парой серых. В гнездах фонарей – букеты ромашек. Сергей крикнул на весь бульвар, точно был один, в поле: «Иси-и-и-и-да!!!»

Она вышла к нему. В каждом шаге – тысячи оттенков чувств. Плавно колыхались её накидки. Стоит, улыбается. Нежно, совсем по-русски твердит и твердит: «Ми-и-и-лый… Ми-и-и-илый». И столько в этом слове щемящей ласки, разрывающей грудь… Протягивает к нему белые, будто из мрамора, руки. Так и стояли, сжимая пальцы. Коснулась щеки. Сердце Сергея забилось бешено, как зверёк в силках. Разве из таких лебединых рук вырвешься? Погибель его…

Исида сияла синью наивных, детских глаз. Такая светлая, статная, словно королева из сказки. Только волосы красные от хны. Очень похудевшая.

– Сергей Александрович, при-и-ди.

Мельком глянул в сторону пролётки, из которой Исида вышла к нему. Во все глаза на них смотрели две воспитанницы. Одна из них – Капелька, как он её сам прозвал когда-то…