Вот один из них: Тимофей Савельевич Скобеев, прапорщик раскассированного Ландмилицкого полка, отпущенный генерал-аудитором Иваном Кикиным в отпуск и проживавший в 1721 году в Боровском уезде, в сельце Фроловском. В этом сельце жило несколько мелкопоместных помещиков, между их домиками было два двора Скобеева. Человек он был весьма небогатый, но двух дворов крестьян да землицы было достаточно, чтобы частенько покупать вино да пить зачастую чашу горькую, не разбирая ни скоромных дней, ни постных, ни среды, ни пятницы. Спокойно бы текла жизнь Тимофея Савельевича, если бы Провидение не даровало ему в лице его благоверной Матрены Прокофьевны женщину своеобычную, крутую, которая с негодованием смотрела на поведение супруга. Она непрестанно удерживала Тимошу, не давала вина, не давала денег, бранилась, ссорилась, не брезговала и рукопашной схваткой – все было тщетно. У Скобеева была досуга много, раз в год он являлся на смотр в Москву, в Столовую палату. На службу его за болезнью ли или за старостью не записывали, и он совершенно свободно отдавался своей страсти.

Наступили праздники Рождества 1721 года. Тимофей Савельич с радости не мог их выждать и уже за неделю пил непомерно. В один из таких дней рано утром, после шумно проведенной ночи Тимофей Савельич попросил у жены винца опохмелиться. Но тщетно он представлял ей на вид те обстоятельства, что он был весьма пьян, что голова его тяжела, во рту Бог знает, что такое… Матрена Прокофьевна не хотела ничего слушать и вина не дала.

Огорченный супруг осыпал жену сильными упреками, затем бранью, а от резких слов дело дошло до ручной схватки. По праву сильного Тимоша стал бить нещадно. Матрена Прокофьевна заголосила. Свидетельницей супружеского объяснения была служанка Авдотья Васильева. Не зная, как разнять господ, она побежала за Акимом Ивановым, дворовым человеком Скобеевых.

Когда Иванов пришел в горницу, бой стих. Утомились ли бойцы или совестно стало помещику и помещице, как бы то ни было, но они разошлись. Муж влез на печь, жена уселась на лавке. Но слабая женщина в пылу горячки никогда не может остановиться на первом объяснении. Не взявши силой, она прибегает к слову. Матрена Прокофьевна и на этот раз, не успев еще оправиться от схватки, растрепанная, помятая, осыпала мужа самыми отборными выражениями.

– Для чего ты пьешь, для чего буянишь? – говорила она между прочим. – Пьешь да безобразничаешь, а от того пьянства меня бьешь, в среду да пятницу блудишь. Побойся Бога, у нас и челядинцы того не делают.

Больно обидной показалась Скобееву выходка жены. Схватка отрезвила его совершенно и, не утерпев «тех ее слов», он стал жену бранить. Наконец весьма положительно заметил:

– Что ты мне указываешь? Ведь так сам государь Петр Алексеевич делает!

– Ну, что ты про государя говоришь, – отвечала Матрена. – Ведь государь Петр Алексеевич не наша персона. Ведь он – как изволит!

– Врешь, жена, я знаю, что говорю.

– Нет, не знаешь, – заключила супруга. – Заврался ты с пьяна-то.

Беседа стихнула. Аким Иванов вышел из горницы, его взяло раздумье. Мужик, как видно, был он толковый, читать – не читал за безграмотностью, но слышал и знал про царские указы, в которых так щедро сулили награды изветчикам по делам до персоны царской либо до интересов его касающимся. Знал и угрозы тем, кто, сведав о чем-нибудь из таких дел, не доносили. С одной стороны соблазняла награда, даже надежда на освобождение на волю, с другой пугала мысль, что Васильева, по бабьей натуре, болтнет кому-нибудь на селе, и вольные речи помещика дойдут до начальства.

Долго, однако, не решался Аким выдать барина. Наконец 17 апреля явился он на пикет к караульному офицеру и сказал за собой: слово и дело! Обличителя препроводили в Преображенское. Его царское величество соизволили допустить к себе Акима на объяснение в кабинет. Передал служитель дело важное. Записали его рассказ, и 21 апреля 1721 года вместе с запиской препроводил его кабинет-секретарь Алексей Васильевич Макаров в Тайную к Андрею Ивановичу Ушакову.

«И хотя то дело, – приписывал секретарь в постскриптуме, – его императорское величество изволил ставить за неважное, однако по доношению помещика того надобно сыскать и допросить в том: к какому случаю он такие слова говорил?»

Андрей Иванович отобрал подробные показания от служителя, затем внимательно выслушал барина. Его схватили на месте жительства и привезли под стражею. Скобеев сознался, рассказал все происшествие, затем клялся, что «иных важных предерзостных и непристойных слов ни прежде, ни после того не было; про его величество с женой никогда не говаривал, а что было им сказано, то спроста, а ни в какую силу».

Сознание спасло от пытки, смягчило и наказание. Тайная канцелярия 1 мая 1722 года по указу его императорского величества решила: «Прапорщику Тимофею Скобееву за глупые и непристойные слова бить батоги нещадно, затем освободить. А доносителю Акиму Иванову за его извет дать паспорт, в котором написать, что ему, Акиму, с женой и детьми от Скобеева быть свободну и жить, где похочет».

На дворянской пирушке

Послушав утреннюю беседу Тимофея Савельевича Скобеева с Матреной Прокофьевной, отправимся на вечерок к помещику Новгородского уезда Петру Ивановичу Баранову в Николо-Дымский погост.

На второй день праздника, 26 декабря 1721 года, в усадьбе Петра Ивановича Гора Чироля собралась большая компания. Здесь был гвардии капитан Петр Наумович Мельгунов, он приехал для описи всех лиц мужского пола; гренадерского пехотного полка поручик И. Г. Телегин, комиссар Н. П. Арцыбашев, дворянин, призванный о подписки об опрошенных душах Василий Семенович Харламов, подьячие Чекмаров и Збургский.

Беседа была шумная, угощение славное, вино да пиво хмельное развязало языки. За ужином гости просидели до четырех часов утра. Более всех опьянел помещик Харламов. По мере того, как более и более хмелел Василий Семенович, речи его делались шумней да шумней. Слова непотребные, скверные да бранные чаще и чаще слетали с его уст. Толковал он о многом, добраться в речах его смысла дело было нелегкое, более всего ругал он присутствующих.

– Дурак ты, дурак, – коротко заметил поручик Телегин, – будет тебе врать-то.

– А что за беда, – болтнул в ответ пьяный, – в Санкт-Петербурге и государь Петр Алексеевич врет.

– Взять его под караул! – закричал Мельгунов.

Болтун проснулся под арестом. Но слово не воробей: вылетело – пропало; воротить его было нельзя.

Мельгунов отобрал у всех свидетелей подписку о виденном и слышанном, и приложил ее к рапорту на имя командира своего генерал-майора и гвардии майора М. Я. Волкова.

«Оного же Харламова, – писал, между прочим, капитан, – присылаю при сем с гвардейским солдатом Расторгуевым, понеже опасен, ежели оного не объявить, чтоб впредь какого худа не произошло».

16 января 1722 года мы находим уже Харламова в Тайной канцелярии. Стоит и трепещет перед неумытными судьями новгородский помещик и ведет речь повинную. Он кается в том, что пировал 26 декабря у Баранова, видел там Мельгунова, но были ль там кто другие – того он не упомнит, да и слов-то про его величество не упомнит, понеже был он, Василий, в то число весьма пьян.