– Не сказал я суще от забвения, – отвечал тот.

Не обошлось дело и без очной ставки. Раев стоял на том, что «непотребные слова говорил ли – то не помнит, понеже весьма был шумен, и утверждается в том даже до смерти». С подтвердительными показаниями баб и работника не разладился рассказ жены виновного. Госпожа Раева добавила только одно, что супруг не только был вельми шумен в субботу, но напился и на другой день с раннего утра.

– Слов непотребных ни от жены, ни от зятя я никогда не слыхал, – каялся Петр Борисович на очной ставке с Авдотьей Тарасьевной, – говорил я от себя, ничего не помня, от шумства.

Следствие продолжалось несколько дней. По истечении их всех свидетельниц выпустили под расписку, с подтверждением царского указа под страхом смерти никому и ничего не сказывать, о чем их допрашивали. Что же касается до Раева, то его протомили в колодничьей палате более полтора месяца, и только 1 декабря 1721 года по определению Тайной канцелярии учинено ему «жестокое наказание вместо кнута бить батоги нещадно с напамятованием, чтоб впредь таких непристойных слов не говорил, опасаясь большего истязания и ссылки на каторгу».

Царев указ

В канцелярии мирного города Карачева 23 ноября 1720 года вспыхнула ссора между фискалом Веревкиным и поручиком Шишкиным. Озлобленные противники по поводу ношения русского платья осыпали друг друга самыми отборными, скаредными словами. Дело, однако, пока не дошло еще до государственных противностей.

Но вот в жару перебранки лукавый попутал фискала, и он при свидетелях брякнул:

– Ты, Иван Шишкин, царем сшибаешь и царевым указом играешь!

Довольно: Веревкин государственный преступник – «слово и дело»!

Карачевский судья Коптев спешит доносом: у нас де в канцелярии такого-то де числа фискал такой-то… и прочее. Донос послан в Курск в надворный суд, оба противника отправлены туда же. Начинается дело, снимаются допросы.

– Я не говорил, – оправдывается Веревкин, – что он, Шишкин, царем сшибает, а просто сказал: царевым ты указом играешь.

Проходит год. Фискал под арестом. Заключается Ништадтский мир, и на основании милостивого указа, объявлявшего генеральное прощение, Веревкин просит отпустить его предерзостные слова.

Спустя еще год курский надворный суд препроводил и дело, и Веревкина в государственную Юстиц-коллегию. Здесь обвиняемый просил допросить еще раз одного из свидетелей ссоры – поручика Ергольского. Привезли ли поручика нарочно для допроса из Курска или он был в Петербурге по своим делам, как бы то ни было, но его допросили, и тот на святом Евангелии присягнул, что донос судьи Коптева справедлив.

Реформы Петра – запрет на бороды и традиционную одежду. Фрагмент

Коллегия, руководствуясь указом 18 января 1722 года, по которому дела о фискалах ведались у обер-прокурора господина Скорнякова-Писарева, препроводила к нему Веревкина при промемории.

Писарев дар приют провинившемуся фискалу в колодничьей палате Тайной канцелярии.

На этот раз приговор состоялся скоро. 10 ноября 1722 года, то есть ровно два года спустя после ссоры в городе Карачеве, фискалу Веревкину за предерзостные слова учинено наказание: «Вместо кнута бить батоги нещадно». Но бить «с сохранением чести», как сказано в приговоре, «не снимая рубахи».

Холоп царевича Алексея

В 1722 году проживал в Воронеже Иван Михайлович Завесин. Сын площадного подьячего, Иван Михайлович имел многочисленную родню, жившую и служившую в Воронеже, и под ее покровом записался в городскую службу подьячим.

Служба его шла плохо. Завесин рано пристрастился к лютому ворогу русского человека – к вину, пил до беспамятства, а в трезвые минуты, как истый подьячий, ябедничал да сутяжничал по поводу закрепления крестьян. Он имел несколько крепостных и, между прочим, не без выгоды занимался скупкой и распродажей их в розничную. С этими операциями неизбежно сопряжены были маленькие неприятности. Так, например, в 1718 году за одну из операций он судился в Воронеже более года и содержался под караулом. Четыре года спустя попался опять в тюрьму по делу подобного же рода. Гулящего человека Худякова, проживавшего у одного из его крестьян, Завесин вздумал записать в крепостные и составил фальшивый документ. Гулящий человек не захотел променять волю на неволю, начал дело, и Иван Михайлович угодил в тюрьму.

Вино также не раз доводило его до беды. Одна из них была для него крайне неприятна. Приехал Завесин однажды в Москву по делам Поместного приказа. В какой-то праздник зашел он со своим дядей, сыном боярским, в шинок, прикушал немало и отправился к обедне к церкви Воскресения Христова в Барашах. Обедня кончилась. Иван Михайлович стоял смирно. Но вот хмель затуманил голову, и он преспокойно, с невозмутимой торжественностью снял с чаши святой воды крышку и покрыл ею свою голову. Затем вылил воду на пол. Миряне и церковные служители избили шалуна изрядно, связали руки и отвели в Земский приказ, по распоряжению которого Завесину учинено наказание – бить кнутом нещадно.

Август и сентябрь 1722 года он провел под арестом при Воронежской губернской канцелярии по делу фальшивых крепостей. 5 числа он отпросился с караулом к дяде. Дядюшку не застал дома, и Иван Михайлович зашел с конвойным в кабак. Двухалтынная выпивка совершенно его ошеломила, и он нашел нужным зайти в Надворный суд. Было три часа пополудни, в суде оставались дневальный подканцелярист Есаулов, два его товарища да драгун на часах.

– Кто-де ваш государь?! – заорал пьяный, относясь непосредственно к дневальному.

– Наш государь, – отвечал дневальный, – Петр Великий, император и самодержец Всероссийский.

– Ваш… государь… Петр… Великий… А я… холоп государя своего Алексея Петровича… И за него… голову свою положу… хотя меня распытай!

– Слово и дело!

Подканцелярист настрочил донос. Воевода решился снять допрос и сам испугался своей дерзости. На расспросы по государеву делу о противностях предоставлено было в то время исключительное право Тайной и Преображенской канцеляриям. Нарушители его подвергались большой ответственности, вот почему Измайлов, воронежский воевода, поспешил оправдаться.

«Я допрашивал Завесина, – писал воевода в тайное судилище, – не в обстоятельстве показанного на него дела, а токмо для того, что не имеются ли в упомянутом же деле других ему единомышленников, которых немедля надо бы было арестовать. На вопросы Завесин отвечал, что за великим шумством говорил ли какие слова, не упомнит, единомышленников же никаких у него нет. А свидетели все порознь подтвердили извет. Того ради я спешу исполнить указ: «Где в городах, селах и деревнях злодеи со злыми словами явятся, и их в самой скорости провожать в город к правителям; а тем правителям заковывать их в ручные и ножные железа; не расспрашивая затем вместе с изветчиками, присылать либо в Тайную канцелярию, либо в Преображенский приказ»[50].