Лафеты полевой артиллерии изготавливались из дуба. Основной несущей частью полевого лафета были две станины (лафетные доски), окованные вдоль ребер по периметру железными полосками и скрепляющиеся четырьмя деревянными подушками: передней (боевой), средней, задней и хоботовой. Лафетные подушки представляли собой деревянные бруски, через которые были пропущены железные болты, стягивающие станины. При этом бруски как бы распирали станины. Для прочности станины были окованы несколькими поперечными металлическими поясками. Полевые лафеты не имели поворотного механизма, и горизонтальное наведение осуществлялось поворотом хобота лафета.

Все лафеты состояли из дубовых станин. В боевом положении цапфы орудий помешались в боевых гнездах лафета, а в походном положении (для удобства возки) – в походных гнездах, расположенных ближе к хоботовой части. Таким образом, при переходе из походного положения в боевое орудие приподнималось и переставлялось из походных гнезд в боевые. В походном положении лафет орудия передвигался на так называемых походных (лафетных) колесах, а передок – на колесах меньшего диаметра – боевых (передковых). В боевом положении происходила замена колес, и на ось лафета надевались передковые колеса. Передок был общим для всех трех лафетов.

Обширных, многокилометровых открытых пространств для стрельбы ядрами и бомбами во время всего похода нам практически не попадалось. Поэтому провели испытания картечи двух видов – ближней и дальней.

В деревянном поддоне укрепляли стержень, вокруг которого рядами укладывали чугунные пули (30–40 штук), обмотанные сверху просмоленной веревкой – так изготовляли нашу «вязаную» картечь. Во время полета от сопротивления воздуха оболочка лопалась, и пули осыпали площадь в несколько десятков квадратных метров. Эффективная дальность вязаной картечи достигала 600 метров.

Пробовали стрелять и дальней картечью с особыми сферичными чугунными пулями. Дальняя картечь имела меньше пуль, по сравнению с ближней, но эти пули были большего диаметра и веса, понятно, что и летели они дальше. Рассеиваемость дальней картечи была куда выше вязаной картечи, что существенно снижало кучность стрельбы. Наши опытовые стрельбы показали, что эффективная дальность ближней картечи – 210–430 метров, а дальней – 430–750 метров.

Производя картечные выстрелы, орудия окутывались белыми облачками, вздыбливая, пролетев сотни метров, множественные фонтанчики земли, дырявя и разламывая деревянные щиты, имитирующие строй противника.

Заряжание в нашей полевой артиллерии производили только картузом, который с помощью пробойника досылали до дна ствола. Картузы представляли собой мешки из ткани, в которых внизу находился заряд пороха, а сверху – картечь, ядро на поддоне или разрывная граната.

Перед выстрелом брали протравник, прочищали им затравку и одновременно протыкали ткань картуза. В отверстие вставляли скорострельную трубку с порохом внутри. Ее поджигали тлеющим фитилем, зажатым в пальнике на длинной ручке. После выстрела орудие чистили банником, дабы загасить тлеющие остатки пороха с картузом и снять часть нагара в стволе. По завершении стрельб драили канал специальной «трещоткой», выглядевшей как скребок из двух половинок. От тщательности чистки зависел срок службы орудия. При необходимости вытащить заложенный заряд применялся «пыжовник» – этакий спиралеобразный штопор на длинной ручке.

В Смоленск из Гнёздово я возвращался на лодье водным путем, в благодушном настроении любуясь проплывающими за бортом пейзажами. Храмовая застройка левобережных днепровских круч начиналась за 3,5 километра от города и тянулась длинной вереницей до самой столицы и даже выплескиваясь за ее восточный пределы. Сначала в устье реки Кловки взору открывался высокий и острый силуэт храма Троицкого монастыря. Далее, ближе к городу, над самой поймой в устье реки Смядыни находился ансамбль Борисоглебского монастыря, где, кроме большого храма, была построена вторая, Васильевская церковь. Выше по Днепру на Свирской горе располагался княжеский двор с величественным придворным храмом Архангела Михаила. Чуть далее с противоположной стороны Днепра виднелась моя дворовая Борисоглебская церковь – главный храм Ильинского конца. А напротив Заднепровского острога хорошо просматривался вольно раскинувшийся на холмах окольный град Смоленска, поражая зрение обилием луковок церквей. Но и здесь храмы не заканчивались. К востоку от Смоленска, вверх по Днепру стояли церкви в устье реки Рачевки и за 2 километра от города на берегу реки Протока возвышался еще один огромный монастырский храм. Всего этот грандиозный архитектурный ансамбль тянулся вдоль Днепра на протяжении около 6 километров, создавая обманчивое впечатление огромной величины города, внушая всем речным путникам мысль об его многолюдности, силе и богатстве. И глядя на всю эту красоту я больше думал о том, что эти красивые фасады с красочными обертками на самом деле являются потемкинскими деревнями, за которыми скрывается серость и нищета.

Но я надеялся, что зрелище, внушаемое этими величественными видами, вскоре уже не будет казаться пустым миражом. Работая день за днем, месяц за месяцем, я понимал, что несколько портящие общий пасторальный вид дымящие металлургические трубы моих заднепровских заводов возвеличивали на практике Смоленск сильнее, чем все эти храмы, вместе взятые. Колосс на глиняных ногах рос и обретал мощные стальные корневища, которые должны будут выдержать все ураганы и прочие невзгоды.

А в Смоленске меня уже поджидали гости из Новгорода.

– Вот, Владимир Изяславич, мой давний новгородский знакомец, Макар Климятич, входит в купеческое товарищество «Ивановского ста». Занимается бортным промыслом, скотоводством, ну и отдает деньги в рост. Владетель четырех сел, – представлял новгородца глава совета директоров Ростдома Юрий Захарьевич.

Макар Климятич, мужчина лет тридцати пяти, одетый в богатый, вышитый позолотой, кафтан встал и поклонился со всем уважением.

– Хочу в ведомое тобой, Владимир Изяславич, товарищество ростовщическое вступить. Что такое давать и брать деньги в рост я не на словах знаю, а на деле. Еще батюшка мой сим делом промышлял, – сразу перешел к сути вопроса купец, говоря при этом смешным «цокающим» новгородским говором.

– Юрий Захарьевич, – обратился я к главе Ростбанка, – можешь поручиться за новгородца?

Банкир утвердительно кивнул головой.

– То, что Макар Климятич человек богатый, уважаемый, я не сомневаюсь. Если он состоит в «Ивановском ста», это априори значит, что свои обязательства он будет исполнять, прохиндеев там не держат, да и товарищество купеческое своего члена всегда в случае нужды поддержит. Но ты, Юрий Захарьевич, сам должен понимать, в наше совместное дело абы кого вводить нельзя, человек должен пользоваться стопроцентным доверием. С остальными директорами эту кандидатуру согласовал?

– Согласовал, Владимир Изяславич, большинство не против, но последнее слово за тобой.

– Что я могу решить? Я этого купца не знаю и впервые вижу, потому собственного суждения о нем вынести не могу. Значит, прислушаюсь к вашему мнению, – размышляя, растягивал я слова. – Ты, купец, надеюсь, понимаешь, что твоя контора должна превратиться в паевую, а пятьдесят один процент паев ты должен будешь отдать Ростдому. Новгородским отделением Ростдома ты не сможешь самостоятельно, лишь по своему усмотрению распоряжаться – продать, завещать и прочее. Передача имущества твоей ростовщической конторы Ростдому будет зафиксирована в договоре, оформленном по всем правилам в Смоленске и в Новгороде.