Немецкие солдаты продолжали сражаться, но многие просто мечтали попасть в плен. «Все думают: “Вот бы пришло это время”, – заметил немецкий солдат по имени Фридль, – а потом приходит офицер, и ты просто выполняешь приказ. Вот что самое трагичное в этой ситуации» {914}. Как выяснили во время допросов пленных американцы, боевой дух немцев сильно упал: полуголодные солдаты из последних сил толкали на холоде машины и орудия, зная, что великое наступление провалилось. В своих попытках вдохновить бойцов на прикладывание усилий нацисты исходили из приказов, принятых в дивизиях войск СС со времен Нормандии: «Всякий, кто попадает в плен, не будучи раненным, теряет свою честь, а его иждивенцы не получают никакой поддержки» {915}.

Пленные эсэсовцы сразу бросались в глаза: их было очень мало как из-за их решимости сражаться до последнего, так и потому, что их расстреливали на месте. Один офицер-эсэсовец даже попытался оправдать свой плен не особо убедительной логикой. Следователю в камере 1-й армии он заявил: «Не думайте, что я трус, потому что позволил себе попасть в плен. Я бы с радостью умер смертью героя, но подумал, что будет честно и справедливо разделить несчастье с моими солдатами» {916}.

В американских подразделениях 3-й армии считали, что с пленными следует обращаться по-разному в зависимости от обстоятельств. «Когда немцы добиваются успеха на фронте, – замечали в 6-й бронетанковой дивизии, – пленные ведут себя самоуверенно и чувствуют, что, хоть и попали в плен, им просто не повезло» {917}. Таких не следует кормить, не нужно разрешать им курить и вообще делать что-либо, отдаленно напоминающее мягкое обращение, пока их не допросят. Напротив, пленные, захваченные в дни провала немцев по всей линии фронта, обычно обескуражены и испытывают отвращение и к условиям в своих войсках, и к своим начальникам. Многие из них сдались добровольно и готовы давать любые сведения, если с ними хорошо обращаются. Если на них не давить, разрешить сидеть и курить на допросе, эти люди перестают ощущать свою ответственность и начинают рассказывать о том, о чем их и не спрашивали». Это относилось и к офицерам, и к простым солдатам.

В случае эсэсовцев все зависело от того, считали ли они себя арийцами – сверхлюдьми или их заставили служить в войсках СС насильно, как это часто случалось с поляками и эльзасцами. К последним можно было относиться как к обычным пленным. «Истинный “сверхчеловек” требует сурового обращения; он сам так обращался со всеми и иного не ждет. Он привык угрожать физическим насилием и исполнять свою угрозу. Именно по этой причине он особенно восприимчив к угрозе физического насилия. Нет необходимости избивать его, но, если он думает, что ему лучше говорить, он говорит! Проще говоря, мы нашли оптимальную систему: для смирившихся пленных – “полный желудок и пустой мочевой пузырь”; для высокомерных и дерзких – “полный мочевой пузырь и пустой желудок”». 35-я пехотная дивизия, напротив, сообщала, что пленные из 1-й танковой дивизии СС «были более смиренными [чем фольксгренадеры], вероятно, в ожидании возмездия», и они жаловались, что их «офицеры отступили в опасной ситуации, а их оставили удерживать свои позиции» {918}.

Солдаты 28-й дивизии не верили в двойной подход. Им не нравилось, когда тыловики давали пленным немцам конфеты и сигареты. Своих пленных они вели маршем, а не везли на грузовиках и, до тех пор пока их не допросили, давали только воду. «Слишком хорошее обращение с пленными плохо сказывается на наших людях. Мы обращаемся с немцами так, чтобы наши солдаты отчетливо понимали: быть военнопленным не так уж и хорошо» {919}. Другое отличие было еще более разительным. «Хорошее отношение к пленным никогда не приносило нам пользы… Мы здесь, чтобы убивать немцев, а не нянчиться с ними» {920}. Некоторые солдаты в 30-й дивизии отомстили за себя, когда схватили немцев в американских берцах, снятых с убитых. По дулом пистолета их заставили снять ботинки и погнали босиком по ледяным дорогам {921}.

1-я армия США отмечала, что «пленные начинают жаловаться на нехватку еды, и многие рассказывают о длительных маршах рядом с тяжелой техникой из-за отсутствия транспорта» {922}. Как с северной, так и с южной стороны выступа военнопленные на допросах подтверждали: немецкие войска боятся воздушных взрывов от новых неконтактных взрывателей «Позит» на американских снарядах {923}. «Результаты воздействия эффекта от этих новых снарядов на моральный дух и силы немцев весьма показательны» {924}, – утверждалось в отчете 1-й армии о допросах военнопленных.

После сражений 3 и 4 января бои вокруг Бастоньского «котла» немного стихли. 5-я парашютная дивизия перешла в состав 58-го танкового корпуса, которым командовал генерал танковых войск Вальтер Крюгер. Но, когда командир десантников генерал-майор Хайльман заявил, что бесполезно тратить еще больше жизней на обреченные атаки, Крюгер ответил: «Если мы хотим выиграть войну, 5-я парашютная дивизия тоже должна в ней участвовать!» {925}

6 января Хайльман получил секретное распоряжение Гиммлера, где говорилось: «Если есть какие-либо подозрения, что солдат покинул свою часть с целью дезертировать и таким образом ослабить боевую мощь подразделения, то один из членов семьи этого солдата (жена) будет расстрелян» {926}. Вероятно, такой приказ был реакцией на рапорт, который прислал рейхсфюреру СС бригаденфюрер Монке из дивизии СС «Лейбштандарт». Хайльмана уволили через несколько дней. Дезертировать начали даже бойцы самой надежной 26-й народно-гренадерской дивизии. «Десять или двенадцать человек из остатков нашей роты надели гражданскую одежду и скрылись» {927}, – рассказал один фельдфебель из пленных.