href="ch2-795.xhtml#id175" class="a">[795]. Рывкин считал, «что бюро игнорирует волю кружков». Он заявил, что высказывал свое мнение «с представительного совета с товарищами». «Подпольной резолюции никакой не было, а о заявлении, подписанном некоторыми лицами для передачи в коллектив… парторганизатору было известно».

Встречая чистку с энтузиазмом, оппозиционеры напоминали, что сами требовали таких операций «еще до решения высших партийных организаций»[796]. Под «энергичным проведением партийной демократии» они понимали не только «выборность, снизу доверху», но и «чистку аппарата». Некоторые из них предлагали провести «пересмотр решений наших партийных комитетов в отношении недисциплинированных и склочников за период с XI съезда», так как «практика допускала извращения»[797]. Рывкин поддерживал чистку, ждал ее, видя в ней шанс избавиться от партийных вельмож. Он считал себя голосом рабочего класса, его соперники не уступали ему этой позиции.

Противостояние было вызвано острым конфликтом, возникшим в кружке, где численно доминировали сторонники оппозиции. Главными героями склок были Рывкин и бывший парторганизатор Павел Бальсевич; оба за словом в карман не лезли, эпитеты и клички выбирались самые оскорбительные. Рывкин говорил грубо, налетал на аппаратчиков. Не опровергая разложение коллектива, он обвинял Бальсевича, «который не взял ориентацию на рабочих кружка». К спору подключились Михайлович и еще один бывший парторганизатор Виктор Сумароков.

Не все в этой истории нам понятно. Тексты декабрьских выступлений главных героев не сохранились, и мы даже не знаем, участвовали ли они в дискуссии в том же кружке. Но сюжет стоит нашего внимания, так как показывает, насколько неопределенной, а в каком-то отношении открытой была ситуация в комвузе сразу после завершения дискуссии. Оппозиционеры рассчитывали на демократичность процедуры, они были уверены, что им удастся свергнуть поддакивавших Иванову, ввести своих людей в партбюро.

Обсуждение Рывкина было жарким. Недоброжелатели описывали его как бунтаря, сорвиголову, который и не нюхал фабрики или завода, а его нападки на руководство считали анархической отрыжкой. Несмотря на то что организаторы чистки указывали, что решающую роль в ее проведении будет играть классовая принадлежность и бытовая психология каждого отдельного студента, случай Рывкина позволяет видеть, как оппозиционность вплеталась в описание психологических изъянов коммунистического «я».

«На всех собраниях кружка… тов. Рывкин всегда выступает с критикой слева, – начал Бальцевич. – Во время выступления очень резок, проявляет крайнюю самоуверенность, противопоставляя свое я общественному мнению всего кружка. Не признает никаких авторитетов, чем выражает свое комчванство. <…> Своим анархическим поведением и нездоровым влиянием на окружающих его товарищей тов. Рывкин создал группировку, которая вела нездоровую линию, создавшую склоку в кружке. <…> Свое внимание уделяет главным образом оппозиционной борьбе в кружке, занимается чем угодно, но не учебными делами». Добавляли: «У Рывкина отсутствует сознание своей вины в том, что он состоял в группе рабочей оппозиции».

Здесь резкая критика ЦК становится по сути проявлением таких черт характера Рывкина, как самоуверенность, резкость, склочничество, невнимание к учебе, отсутствие самокритичности. Оппозиционность становилась синонимом высокомерного отношения к товарищам. Этими чертами характера мог обладать и тот, кто недостаточно участвовал в жизни кружка, и тот, кто чересчур активно в ней участвовал. «Конформист» и «бунтарь» были двумя различными масками, за которыми скрывался чуждый партии элемент. Но поскольку индивидуалистический демарш и политическое бретерство были проявлениями оппозиционного характера, то их легко можно было обнаружить. Так, если присмотреться к недавнему поведению Рывкина в университете и ко всей траектории его развития, можно многое понять: «Еще в 1920 году, в армии, он „был выразителем анархо-синдикалистического уклона“, осужденного тов. Лениным и всей партией, причем эту точку зрения тов. Рывкин восстанавливает, опять проводя линию выпячивания интересов рабочих, игнорируя всех остальных членов партии». Пролетарское происхождение в такой дискурсивной констелляции не могло быть оправданием. Наоборот, оглядка на рабочих как на привилегированную прослойку означала эгоизм субъекта, его нежелание считаться с друзьями по партии. Инициатива борьбы с аппаратом и мелкобуржуазным индивидуализмом также могла быть расценена как проявление гордости и «комчванства».

«Оппозиционность во время дискуссии» никуда не девалась: «Игнорируя постановления высших партийных органов, оставаясь при своем старом, оппозиционном мнении, тов. Рывкин с группой выступает с письмом против тов. Залуцкого, подписывая его, как инициатор, первым». Он налетает на руководство кружка, Бальсевича называет проституткой, Сидельников в его глазах «индивидуалист и кулак».

Бальсевич, в свою очередь, говорил методично, хладнокровно, черпал свой авторитет из марксистского анализа. Ему было недостаточно указать на самомнение Рывкина, оставив нетронутой классовую принадлежность, которой так гордился обсуждаемый. Во что бы то ни стало нужно было доказать, что под воздействием среды он из рабочего выродился в мелкого буржуа: «Нездоровый уклон тов. Рывкина, – считал он, – объясняется отчасти средой и условиями его работы: 1. происхождение из мелкобуржуазной семьи (отец – ремесленник портной); 2. влияние анархиста брата (члена партии анархистов 1905 года); 3. раннее вступление в партию (15–16 лет); 4. мелкобуржуазное влияние и пестрота политических группировок на Украине, преобладание желтых профсоюзов печатников, Махновщины и т. д.; 5. занятие тов. Рывкиным ответственных постов в партии, как заведующий подпольной типографией, и др.; 6. ответственные посты в армии – комиссарство; 7. оторванность от производства за последние 6 лет (3 года в армии и 3 года в университете). Все это, при молодости тов. Рывкина и анархичности его натуры, могло положить на него определенный, нездоровый отпечаток»[798].

Часть аудитории поддержала эту этиологию обособленчества. Немченко дал справку: «В личной беседе тов. Рывкин говорил, что его за анархо-синдикалистический уклон отозвали из армии в Киев». Михаил Шамес напирал на бытовые изъяны: «Большую часть своего времени он проводит у девушек, часто спит в амбулатории. <…> На занятиях кружка всегда молчит, а на собраниях всегда бузит – являясь руководителем склок». «Большое самомнение и высокомерие Рывкина», считал Сумароков, проявлялось в том, что он «в кружке считает себя выше и лучше всех остальных, давая им унизительные и нецензурные клички».

Используя во всей полноте свое право на участие в обсуждении, Рывкин сам если не направлял обсуждение собственной персоны, то активно участвовал в нем. «Я» коммуниста артикулировалось в тесной взаимосвязи с коллективом: Рывкин характеризовал себя и свою сущность под чутким слухом товарищей. Поскольку внутренние переживания были скрыты от внешнего взгляда, то «чистильщикам» ничего не оставалось, как начинать с того, что скажет о себе сам ответчик. Но со словами последнего можно было работать, если слышать в них симптом, намек на состояние души. Сам Рывкин прерывал товарищей, когда ему казалось, что они зашли в тупик, и добавлял какое-нибудь соображение или никому не известный биографический факт, с тем чтобы помочь понять, кто он такой. Как ни важны были Рывкину попытки