интроспекции, он не мог разобраться в себе без активного участия товарищей, снабжавших его моделями самопонимания и рефлексии.

Рывкин расставлял акценты в своей автобиографии по-своему. Он имел право говорить от имени рабочих не только благодаря своему социальному происхождению, но и ввиду заслуг его семьи перед революцией. К тому же ответчик, как хороший марксист, знал, что дело не в том, кем именно работали его родственники, портными или художниками, а в том, работали ли они по найму. «Отец мой ремесленник, портной, работал он сам дома, часто работал даже у других. Члены семьи рабочие, старшая сестра портниха, брат также, 2 других брата живописцы, работали даже по найму».

Помимо брата-анархиста, в семейной истории Рывкина были социал-демократы с дореволюционным стажем. Брат-анархист жил в другой стране, и его влияние можно было исключить, а вот пример других братьев, пожертвовавших собой на полях Гражданской войны, был прямо перед глазами. Семья, дом, 1917 год и большевизм были неразрывно связаны. Можно сказать, что революция воспитывала Рывкина, и ей он, как и его родственники, отдавал все силы:

Старшая сестра была членом С. Д. с дореволюционного времени, а брат анархист с 1905 года, 2 других брата также члены партии большевиков с дореволюционного времени. Брат анархист, в 1912 г. уехал в Южную Америку, где он пребывает по сие время. Никакой связи я с ним не имею. 2 брата большевика, будучи активными работниками, работали в различных областях, затем в армии. Один из них С. Рывкин, военком бронепоезда, убит под Перекопом, а другой убит на польском фронте. Старшая сестра С. Рывкина вышла из партии, обремененная семьей. <…> Окружающие меня родственники были также партийцами и убиты в 1917 году на деникинском фронте. До революции у нас дома происходила масса собраний партийных кружков.

Обращение Рывкина произошло в типографии, где он работал около пяти лет. В год революции он был безупречен. Дальше шел список славных дел. Причем и здесь Рывкин работал не один, но вместе со своими героическими родственниками:

В 1917 году (май 18) я вступил в партию после массы выполненных поручений. Как наборщик часто набирал различные воззвания и прочие вещи. <…>

В 1917 вступил в красную гвардию и в то же время работал в типографии. Разбивая гайдамаков в борьбе за установление Советской власти, я принимал участие с оружием в руках.

В 1918 году работал в Екатеринославе в подпольной типографии, контрразведке подпольного Губкома, членом которого был мой брат.

Выполнял и другие партийные работы, при чем в 1918 году партийный комитет, подпольный, был на квартире у отца.

В начале 1919 года вступил в Красную Армию, где пробыл до половины 1921 года. Работал в армии в качестве красноармейца, политрука, заввоенкома, секретарь полковой ячейки и др.

Во время мирного положения в 1921 году работал некоторое время в типографии дивизии.

Все, без всяких сомнений, говорило о способности Рывкина жертвовать собой, о его милосердии, а не эгоизме: «Приехал в Екатеринослав; губком меня отозвал из армии, так как семья у меня совершенно умирала с голоду, и трудоспособных почти нет, поэтому меня послали в Губчека работать, но я пошел непосредственно на производство, где работал 2–3 месяца, до откомандирования в университет»[799].

Эмма Зусер опровергла мнение тов. Бальсевича, что брат-анархист мог оказывать вредное влияние на Рывкина, «так как он уехал в Америку, когда Рывкину было 11 лет». Да и на его активность на Украине следовало смотреть иначе. «Будучи окружен желтыми профсоюзами, он не поддался их влиянию, а остался в коммунистической партии. В том его заслуга». Вообще, Зусер не считала Рывкина оппозиционером: «Искривление партийной линии не нахожу из‐за отсутствия фактов». «Выступление Рывкина по отношению к отдельным товарищам не является оппозицией», – продолжил Арон Желудов. Рывкин просто прямолинеен: «Поведение Рывкина в оппозиции является прямым требованием ясного ответа».

Непреклонность перед авторитетами не следовало характеризовать как оппозиционность. «Я отрицаю этот [анархо-синдикалистический] уклон – его нет, – кипятился Жулябин. – Единственное, что я признаю за ним, это его горячность и резкость. <…> Можно отметить одно, что он резче других реагирует на партийные вопросы и проявляет максимум твердости и активности. Никаких уклонов здесь я не нахожу. <…> Хождение за девочками – это тоже обвинение? Ну, на этом я не останавливаюсь. Эти обвинения пустяки, несерьезность». «Анархичность натуры Рывкина» объяснялась «наличием слишком революционной жилки – осадок военного коммунизма».

Выслушивая в который раз биографию Рывкина, Анатолий Сидельников вообще превозносил товарища: «Рывкин молод, с большим темпераментом, анархичен по своей натуре. Бурный протест против всего, что его ограничивает. Но Рывкин вместе с тем имеет чуткую, революционно-благородную натуру. Рывкин рос в промышленном городе в годы напряженной революционной жизни. Пребывание на фронтах, в Красной армии это объясняет вполне совокупность этих качеств. Если Рывкин так горячо и чутко реагирует на… вопросы о партстроительстве… такая реакция вполне понятна». Конечно, Рывкин неотесан, что-то анархическое в нем есть: «У нас в партии железная дисциплина… рамки программы, тактики, дисциплины. Всякое… несогласие с ними, отклонение от этих рамок для партии сущий вред. У тов. Рывкина в этом случае есть большие недостатки. [Его нужно] „направить“. Я это говорю под углом не осуждения, а исправления, и для сведения тов. Рывкина о его недостатках… и если восполнить ему недостающую усидчивость, он может сделать столько же для партии, сколько сделал Бакунин для Первого Интернационала».

Получив слово, сам Рывкин признал, что он «нервный, горячий, любит резко реагировать». Обвинение в «агрессивных выступлениях» отверг, «бузизм» с его стороны тоже отверг: «Это доказывает лишь [мою] активность, что считаю себе в плюс». «В вопросе о дискуссии, – свидетельствовал Рывкин о себе, – был груб, так как был заинтересован в жизни партии и революции». Нападение на него со стороны Бальсевича «основано на личных счетах». Дело было не в характере Рывкина, а в его непреклонной политической линии во время дискуссии. Бальсевич просто слишком близко к сердцу принял обвинения, выставленные против него. И так дальше по списку. «От кличек, данных членам кружка, не отказывался». Оторванность от производства отвергал, «так как после армии был откомандирован в университет, работал на производстве 2½ месяца». «Слабость к женскому полу» не признал. Участвуя в революции 1904 года, «имел военное настроение. Благодаря теоретической неподготовленности был против НЭПа, с введением которого считал, что революция была сделана напрасно»[800].

Протокол заседания кружка не утвердили. Рывкин негодовал, «что его заключительная речь искажена и не полностью воспроизведена», а секретарь собрания и член президиума Бальсевич отказался поставить свою подпись по причине «пристрастия при ведении и составлении