Чистка определяла не только кто был пролетарским элементом, а кто балластом. Вопрос мог быть поставлен и иным образом: кто последовательный большевик, а кто конъюнктурщик, защищающий свое тепленькое место? Подобная исходная установка вовсе не отрицала, что после выявления нестойких им не будет наклеено мелкобуржуазного классового ярлыка. Политика, класс и личные качества соединялись в подвижный ансамбль. Что из перечисленного будет играть первую скрипку, определял результат дискурсивного противостояния.

Во время дискуссии мало кто жестко поддерживал иерархичный аппарат Петроградской парторганизации. Спор шел между приверженцами демократии в лице Рывкина и Вевера и соглашателями в лице Сумарокова. Для первых Сумароков был типичным аппаратчиком, готовым потворствовать точке зрения, которая наберет большинство голосов на кружке. «Я согрешил много, и буду грешить до конца, – рассказывал Михайлович. – С одной стороны [мы имели] Рывкина, с другой Сумарокова. Во время дискуссии была двойственность, но двойственность бывает двух видов, одна как соглашение между двумя точками зрения, а другая как [разъединение их из принципиальных соображений]». По мнению Михайловича, главным грехом Сумарокова была попытка объединить, привести к соглашению две несводимые вместе точки зрения – сторонников аппарата и сторонников оппозиции. «Мы с Сумароковым вместе разрабатывали материал при подготовке к дискуссии, и в результате он стал на точку зрения ЦК, а я на точку зрения Троцкого». Отмечая отсутствие «социальной однородности кружка», Михайлович посоветовал Сумарокову взять курс «на твердое большинство», и тот внял ему, переметнулся, поддержав в итоге резолюцию в поддержку «Нового курса», считая, что позиция Троцкого носит компромиссный характер.

Некоторые считали Сумарокова перебежчиком. «После того, как выяснилось, что большинство сочувствует тов. Троцкому, то Виктор Сумароков является уже сторонником Троцкого. В комиссии по составлению резолюции, где тов. Шамес с Рывкиным спорили по этому вопросу, тов. Сумароков не принимал участия». И еще голоса: «Старание объединить несоединимое в кружке [было] сугубой ошибкой. В таких вопросах нужно выявлять лицо твердо и определенно». Нечего «смазывать вопрос и влиять на чувства»[801]. Бальсевич согласился, что Сумароков «проявлял последнее время половинчатость, какую-то боязнь, признаваясь в своей слабости и неоднократно прося снять его с работы парторганизатора. Во время дискуссии допускает составление комиссии по выработке резолюции из представителей различных точек зрения, которая дала компромиссное решение вопроса».

Однако что могла значить эта попытка заставить сторонников различных точек зрения прийти к общему мнению? Была ли она проявлением нетвердости или это был способ удержать участников в пределах регламента политической дискуссии, грозившей вот-вот перейти на личности? Жулябин нашел, «что линия тов. Сумарокова на… предотвращение склоки была правильной, ибо, при достаточном выявлении физиономии кружка, он в большинстве случаев брал ориентацию на рабочих». Жулябин сместил акцент с политических взглядов членов кружка на их неоднородность «по соцположению». Классовое различие объясняло и обосновывало политическое размежевание.

Сумароков отрицал обвинение «в смазывании вопроса». Свое решение он принял сознательно, исходя из собственного понимания того, какой, по его мнению, была линия ЦК. Проблема была не в его личных качествах, а в недостаточной информированности: «Знал, что есть оппозиция линии ЦК, в лице тов. Преображенского и Сапронова. Тов. Троцкий же, по моему мнению, не представлял оппозиции ЦК». На общем собрании студентов Сумароков голосовал за резолюцию Карпова, ибо – считал он тогда – «она более всего выражала точку зрения ЦК. Как только вопрос в центре выяснился, подчинился и прежней линии не проводил».

Могло быть и еще одно объяснение поведению Сумарокова, которое также возвращает нас к проблеме соотношения личных качеств и политической позиции. Как мы знаем из случая Рывкина, чересчур рьяное отстаивание своей точки зрения могло быть прочитано как признак высокомерия, желания ставить себя выше коллектива. Те, кто выражал свои взгляды в ходе дискуссии в умеренных тонах, вероятно, этим демонстрировали свою преданность коллективу. Храповицкий Иван Васильевич попытался объяснить «причину невыдержанности Сумарокова тем, что он не стоит выше кружка по своему уровню политического развития. [Дело не в] боязни смещения, как это думают некоторые товарищи». Сумароков отнюдь не пытался подстроиться под большинство. Он «не умел четко формулировать», но никак не тянул на мелкобуржуазного фразера и манипулятора. Нельзя было забывать, что речь шла о парне из рабочих, служившем юнгой на подводной лодке, которая в июле 1917 года выступила со школой Балтфлота против Керенского, участвовал в расстреле царских офицеров[802].

Нет причин ссылаться на неподготовленность, «несознательность» Сумарокова, парировала Зусер. «Сумароков по партстажу моложе разве только тов. Рывкина. <…> Он выносит резолюцию за линию Троцкого, но где же его мнение. Это возмутительно. Я выступала за линию ЦК и резко против Троцкого. Зная, что раньше Сумароков был на стороне ЦК, я голосовала за его резолюцию. В таких принципиальных вопросах смотреть, как другие смотрят, и не выявлять своего мнения, это говорит о нетвердости. Нетвердость еще сказывается в том, что, неоднократно внося предложения, всегда снимал их, как только группа, на которую он опирался, смотрела иначе, и энергично защищал только в том случае, когда группа его поддерживала». «Он не выбрал ядра, на которое мог бы опираться», считали другие, ориентировался на болото. «Этим объясняются его колебания. Не имея мнения 8‐ми примерно человек, тов. Сумароков блуждает, не знает, что говорить, проявляет неуверенность и боязнь».

Рывкину не хватало четкой классовой линии, «невыдержанность Сумарокова объясняется ошибочным желанием объединить неоднородный по своему социальному составу кружок. Это проявлялось в периодическом желании ориентировки то на одну, то на другую группу в кружке». Рывкин, как и Жулябин ранее, считал, что Сумароков в своем поведении должен был ясно обозначить классовое ядро, к которому прислушивался. Однако если, по мнению Жулябина, он с возложенной на него задачей справился, ориентируясь на большинство кружка, то Рывкин считал, что истинное мнение рабочего класса выражала только его группа, а вот ее-то Сумароков проигнорировал. Для цекистов Сумароков был пусть недостаточно твердым и политически грамотным, но защитником пролетарской линии в кружке, для оппозиционеров слева он был неопределившимся балластом и засидевшимся аппаратчиком.

Разбор партийности Зинаиды Гавриловой был еще одним всплеском классовой войны в кружке. Во время дискуссии Гаврилова и ее муж Спирин голосовали за резолюцию, согласно которой разногласий между письмом Троцкого и линией ЦК нет. Гаврилова выразила протест «против протаскивания оппозиционной резолюции», потребовала создать редакционную комиссию, поддерживая тем самым Сумарокова, «проявляя нетвердость». К тому же у нее нашли «крестьянскую психологию, которая выражается в бытовом отношении» – преданность мужу. Такого рода диагностика класса зиждилась на идее, что тесные семейные связи – пережиток патриархального уклада в семейной жизни, неуместный в университете.

В свою очередь, неготовность решительно порвать