вот смотрите, сюда попали, — она сдернула с плеча платье, обнажив глубокий шрам. — До Лондона я умирала, потом в английском лагере год. Все солдаты одинаковы, война есть война. Пан Драч никого не вешал, только порядок держал, чтобы уголь не воровали, но его тоже в лагерь посадили, а как убежал, опять до немцев попал. Что он мог делать, вот с ними в лагерь и попал. А какой он фашист? Он здесь многим русским помогал и полякам.

Она замолкла, чувствуя, что начинает говорить лишнее, Драч был, видимо, не просто кузнецом для нее.

— Что с вами говорить! — Комиссар махнул рукой. — Чужие вы люди теперь, не наши. Вот ты, Федор, про семью что знаешь? Ничего, а мать твоя жива и сестренка Матрена тоже. Отец-то с фронта не вернулся, он твои грехи в штрафном батальоне кровью смыл, на Зееловских высотах погиб. Живет твоя маманя с сеструхой в хорошей квартире в доме, который как раз на месте нашего барака построили. Сеструха твоя большой человек — директор школы-десятилетки, не то, что ты — не мертвый и не живой. Думаешь, я им про тебя расскажу? Кукиш с маслом! Сам ты себя из жизни вычеркнул, таким и оставайся.

Комиссар схватил бутылку и прямо из горлышка выпил почти треть. Воцарилась длительная пауза, и я уже собрался было уходить, как раздался тихий едва различимый голос Федора: — Прости меня, Коля. За все прости. Раз я живу, видно, Бог меня простил, да только жизнью это не назовешь. Посмотри на меня, сколько мне лет, а я уже в гроб собрался. Это меня страх съел. Вот ты со страхом справился, ты всегда был смелый, а я им только казался. Если бы не война, может, все бы и обошлось. Помнишь, когда у медсанбата около передовой мы с тобой на кучу мертвецов наткнулись? Ты-то глаза сразу отвел, а я смотрю на них и оторваться не могу, уж больно один на меня похож был. С тех пор страх меня и съел, я его только водкой и отгонял, а пьяный я дурной, вот и творил такое, за что меня не простили бы.

— Ладно, — комиссар налил водку в стаканчики, — иди ближе, садись за стол. Выпьем за наших родителей, за живых и мертвых. Задал ты мне задачу, Федя, как сказать матери твоей, что ты жив? Может, адресок дашь, решай сам, но я бы тебе не советовал. Хватит с них того, что пережили, да и расспрашивать она меня начнет, а что я знаю? Нет, Федя, не было тебя столько лет, считай, лучше, если и не будет.

Федор поднял рюмку к губам, но допить так и не смог. Водка пролилась в подставленную ладонь, смешалась со слезами. Пани Ядвига, так звали женщину, взяла его под руку и повела домой.

Я подошел к окну. Сквозь давно немытое стекло увидел их, переходящих через дорогу в дом напротив, и никак не мог понять, почему все же Федор не попросил адреса или телефона матери.

— Он три раза пробовал покончить с жизнью, — сказал подошедший Драч. — Один раз веревка оборвалась, в другой раз яд оказался слабоват, выходили в больнице. Тритий раз бросился под грузовик, а тот его сбил, но не переехал. А его здесь все уважают, он ведь очень хороший каменщик, половину каминов на улице переложил.

Он вздохнул и подошел к комиссару. — Безжалостный ты человек. Тебе хорошо, ты живешь среди русских людей, среди друзей. Здесь нам на дружбу рассчитывать не приходится, англичане чужаков не любят. Теперь-то ему точно не жить, если не сам себя убьет, то одиночество поможет.

— А что же Ядвига? — спросил я.

— Ядвиге не он, ей его дом нужен, — не стесняясь стоящего Марека, ответил Драч. — Здесь это нормально — прежде всего о себе думают. Я потому и подругу не завожу, спокойней спится.

Через час мы возвращались на судно. Сидевший за рулем Драч нервничал, опасаясь встречи с дорожной полицией. Когда подъехали к борту, он внезапно спросил комиссара: — Как думаешь, меня простят, если возвращаться надумаю?

— Это ты сам решай, грехи твои, кроме тебя и Господа, больше никто не знает.

Драч усмехнулся: — Ишь ты! Комиссар, а про бога вспомнил. А он, выходит, от нас отступился, вас грешников простил, а нас — нет.

— Выходит так, — ответил Николай Федорович и, не прощаясь, зашагал к трапу.

За сутки до отхода у борта остановился "Форд", из которого выскочил веселый Марек. Увидев меня на причале, он подошел. — Мистера Коровина похоронили вчера. Мы с мамой теперь живем в его доме. Передайте мистеру Симонову, что мы ждем вас в гости.

Когда я сообщил об этом комиссару, он удивленно спросил меня: — Разве его фамилия Коровин? Он же всегда был Семеновым, не зря значит фамилию сменил.

Это был первый случай, когда я столкнулся с людьми, которые опасались возвращения на Родину, и не зря. Их совсем не хочется называть эмигрантами, это беглецы с одинаковой судьбой. Вот только от себя не убежишь и нигде не спрячешься. И удовольствия от таких встреч не испытываешь.

С "Волочаевском" я прощался в Таллине почти после шести месяцев работы с грустью. Было ясно, что на пароходах, скорее всего, плавать мне уже не придется, их время уходило в прошлое. Для меня они станут настоящей школой жизни, потому что на них работали люди другой закалки, настоящие моряки, для которых труд в море навсегда оставался не только местом работы, а и смыслом жизни, а судно — домом и добрым другом, которое любили так же, как любят женщин — нежно и преданно.

Да, было так. Капитан Александр Федорович Полковский старого друга, а иначе свое судно он не называл, менять не собирался, пока судьба давала ему возможность работать на флоте, и решил для себя, что уйдет с флота, как только спишут "Волочаевск". Так он и сделает, сойдя с трапа судна на той верфи в Гамбурге, на которой оно было построено в 1943 году, и куда придет через тридцать лет для разделки на металлолом. Встречать их будут с оркестром, когда, словно по велению судьбы, исполнится ровно двадцать пять лет командования судном. На причале соберется много народа, старых капитанов, представителей судостроения, городских властей. Гордо неся седую голову, сойдет с трапа высокий, худощавый и удивительно молодой для своих лет русский капитан, погладит рукой черный шершавый борт своего любимца, поклонится ему и решительным шагом отправится в гостиницу, не обращая внимания на пристающих