и музыканты, друзья Дягилева, носители новых идей и представители движений того изумительного периода. Эта группа Аполлона была подобна восхитительной реке, большей частью спокойной, протекающей между грядой сверкавших бриллиантами и жемчугами лож. Я уже знала, что музыка этого балета превосходила размахом и опасной новизной все, что существовало прежде. Знала, что хореография потребовала огромной работы, и Нижинский проявил недюжинную силу во время бесконечных и энергичных репетиций. Однажды, обучая труппу танцу, он так вышел из себя, что буквально чуть не ударился о потолок репетиционной комнаты, но я не ожидала ни такого великого произведения искусства, ни такого скандала.

Ничего из написанного о битве, разыгравшейся вокруг „Весны священной“, не дает ни малейшего представления о том, что в действительности произошло. Казалось, театр содрогался от землетрясения. Зрители выкрикивали оскорбления, ревели и свистели, заглушая музыку. Раздавались звуки ударов. Слова бессильны описать подобную сцену. Спокойствие было ненадолго восстановлено, когда в зале внезапно зажегся свет. Меня позабавило наблюдение, как некоторые ложи, обитатели которых были такими шумными и мстительными в темноте, тотчас же притихли при свете. Должна признаться, что наша спокойная река превратилась в бурный поток. Я видела Мориса Делажа, красного, как свекла, от негодования, маленького рассвирепевшего Мориса Равеля, похожего на бойцового петуха, и Леона-Поля Фарга, бросающего уничтожающие реплики, обращенные к свистящим ложам. Я не могу понять, как удалось среди такого шума дотанцевать балет, который публика 1913 года сочла непостижимо трудным. Танцовщики не слышали музыки… Дягилев из своей ложи отдавал распоряжения… Я ничего не упустила из зрелища, происходившего как на сцене, так и вне ее. Стоя между двумя соседними ложами, я чувствовала себя вполне непринужденно в сердце этого водоворота, аплодируя вместе с моими друзьями. Мне мерещилось что-то удивительное в титанической борьбе, которая, должно быть, развернулась с целью удержать этих музыкантов и оглохших танцоров в единстве, в подчинении требованиям их невидимого балетмейстера. Балет был поразительно прекрасен».

Жан Кокто считает, что подобная реакция зрителей была неизбежной:

«Присутствовали все элементы, необходимые для скандала. Нарядная публика во фраках и кружевах, в бриллиантах и эгретах перемежалась с костюмами и bandeaux[310] толпы эстетов. Последние станут аплодировать новинке просто для того, чтобы продемонстрировать свое презрение к людям в ложах… Потребуется отдельная глава, чтобы описать все оттенки явленного снобизма и суперснобизма… Публика играла предзначенную ей роль…»

Между двумя актами вызванная полиция пыталась отыскать и вывести из зала самых неистовых крикунов. Но напрасно. Во второй части не успел открыться занавес, выставив напоказ дрожащих девушек, опирающихся склоненными головами на тыльные стороны ладоней, как чей-то голос воскликнул «Доктора!», затем другой «Дантиста!», вслед за которым последовал третий «Двух дантистов!». Раздавались смех, крики, свист, и сражение возобновилось. Одна модно одетая дама, сидевшая в ложе, встала и ударила по лицу свистевшего мужчину из соседней ложи. Ее спутник поднялся, мужчины обменялись визитными карточками, и на следующий день состоялась дуэль. Другая светская дама плюнула в лицо одному из протестующих зрителей. Графиня Рене де Пуртале*[311] (фотография которой отражает выражение бессмысленной гордости) в съехавшей набок тиаре поднялась в ложе и закричала, размахивая веером: «Мне шестьдесят лет, и впервые, когда кто-то осмеливается насмехаться надо мной!» Флоран Шмит кричал, обращаясь к ложам: «Taisez-vous, les garces du seizieme!», что на лондонском диалекте равнозначно следующему: «Заткнитесь, вы, кенсингтонгские суки!» Какая-то женщина обозвала Равеля «грязным евреем». Карл ван Вехтен описывал: «Молодой человек, сидевший в ложе позади меня, встал, чтобы лучше видеть балет, и охватившее его волнение нашло выход в том, что он принялся ритмично колотить меня кулаками по макушке. Я же был настолько захвачен происходящим, что какое-то время не ощущал ударов». Дягилев поднялся на галерку, и его голос доносился до танцоров издалека. «Je vous prie, laissez s’achever le spectacle!»[312] Склонившись через край ложи, Астрюк прокричал: «Ecoutez d’abord. Vous sifflerez apres!»[313]

«Я сидел в четвертом или пятом ряду справа, — пишет Стравинский, — и спина Монте сегодня ярче живет в моей памяти, чем сцена. Он стоял там с непроницаемым видом, словно не имеющий нервов крокодил. Мне до сих пор кажется невероятным, что ему удалось довести игру до конца. Я покинул свое место, когда начался сильный шум (легкий шум возник с самого начала), отправился за кулисы и встал рядом с Нижинским. Тот стоял на стуле вне пределов видимости публики и выкрикивал счет танцорам. Я удивлялся, что общего имели эти цифры с музыкой, так как в метрической схеме партитуры нет никаких „тринадцатых“ и „семнадцатых“».

Бронислава стояла рядом с братом. Элеонора сидела в первом ряду. Ромола поспешила за сцену после первой части, где нашла чуть не плачущих танцоров. Коридор, ведущий к артистическим уборным, и выход на сцену в Театре Елисейских полей находятся слева, сзади сцены. За кулисами стояла такая огромная толпа взволнованных русских (в театре присутствовали не только танцоры, но и певцы, так как программа заканчивалась «Князем Игорем»), что она не смогла протиснуться сквозь толпу и добраться до своего места. Григорьев и Кремнев тщетно пытались уговорить людей разойтись. За задником стояла такая же огромная масса народа, через которую Василию пришлось пробивать дорогу для Нижинского. Он был в репетиционном костюме, еще не одетый и не загримированный для «Призрака розы». «Лицо его было белым, как его крепдешиновая рубашка. Он отбивал ритм обоими кулаками, крича: „Раз, два, три“. Музыку невозможно было расслышать… Лицо его подергивалось от волнения. Мне было его жаль…»

«Dans I’adversite de nos meilleurs amis, — писал Ларошфуко, — nous trouvons toujours quelque chose qui ne nous deplait pas»[314]. Некоторые из самых горячих почитателей Стравинского и Нижинского, такие, как Валентина Гросс, наслаждались сражением. Это был новый опыт, дающий пищу для разговоров. Даже Дягилев, наверное, отчасти сознавал, что скандал имел свою ценность. Но Дягилев и Стравинский могли искать утешения в общении с друзьями, Нижинский же должен был переодеваться, гримироваться и танцевать в «Призраке розы» сразу же после случившегося. А кордебалет должен был готовиться к «Князю Игорю». Между прочим, эту программу трудно назвать хорошо спланированной.

Это была годовщина «Послеполуденного отдыха фавна», и дата намеренно выбрана суеверным Дягилевым. Размышляя о приеме, оказанном его третьему балету, Вацлав, наверное, удивлялся: неужели равнодушие — единственная альтернатива скандалу?

«После „представления“, — вспоминал Стравинский, — мы были взволнованы, рассержены, возмущены и… счастливы. Я пошел с Дягилевым и Нижинским в ресторан. Не плакали и не декламировали Пушкина в Булонском лесу, как гласит легенда*[315]. Единственным комментарием Дягилева стали слова: „Именно то,