ни души ни в зеркале, ни в доме.

Туда-обратно. Достает рукой

До ближней полки. Для чего, не зная,

Ложится вдруг на узкую кровать

И чувствует: любое из движений,

Которые снуются в полумраке,

Подчинено таинственной игре

Какого-то неведомого бога.

По памяти скандирует отрывки

Из классиков, прилежно выбирает

Из множества эпитет и глагол

И кое-как выводит эти строки.

ПРИЧИНЫ

Былые вечера и поколенья.

Начала не имеющие дни.

Глоток воды, коснувшийся гортани

Адама. Безмятежный райский строй.

Зрачок, пронизывающий потемки.

Клубленье волчьей свадьбы на заре.

Слова. Гекзаметры. Зеркальный отсвет.

Высокомерье Вавилонской башни.

Любимая халдеями Луна.

Неисчислимые песчинки Ганга.

Сон мотылька о яви Чжуан-цзы.

Заветный сад на острове блаженных.

Загадочный бродячий лабиринт{473}.

Бессрочная тканина Пенелопы.

Зенонов круг сомкнувшихся времен.

Монета, вложенная в рот умершим.

Геройский меч на роковых весах.

Любая капля греческой клепсидры.

Штандарты. Летописи. Легионы.

Палатка Цезаря фарсальским{474} утром.

Тень трех крестов на меркнущем холме.

Восток, отчизна алгебры и шахмат.

Следы бесчисленных переселений.

Державы, покоренные клинком.

Бессменный компас. Грозная стихия.

Часы, отстукивающие память.

Король под занесенным топором.

Несчетный прах давно погибших воинств.

Трель соловья над датскою землей.

Самоубийца в зеркале. Колода

Крапленая{475}. Несытый блеск монет.

Преображенья облака над степью.

Причудливый узор калейдоскопа.

Любая мука. Каждая слезинка.

…Как все с необходимостью сошлось,

Чтоб в этот миг скрестились наши руки.

АДАМОВ ПРАХ

Клинок не долговечнее соцветья.

Скала крепка не более стекла.

Все создано из будущего пепла.

Сталь — это ржавь, а голос — отголосок.

Твой праотец Адам — твой смертный прах.

Последний сад вовек пребудет первым.

Песнь соловья и Пиндара — одно.

Рассвет — лишь повторение заката.

Микенец — позолоченная маска{476}.

Форт — жалкое скопление камней.

Уркиса — удостоенный пощады{477}.

Отображенье в зеркале не знает

Былого и состарилось сегодня.

Невидимое время лепит нас.

Какое счастье быть неуязвимой

Водою Гераклитова потока

И вьющимся огнем, но в этот день,

Который длится и не иссякает,

Я чувствую, как вечен и недолог.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Каждая мелочь — замечание, разлука, встреча, любой из занятных узоров, которые выводит случай, — способна вызвать эстетическое чувство. Дело поэта — воплотить подобное чувство (всегда личное) в движении сюжета или стиха. Средство у него только одно — язык, а это, по уверению Стивенсона, материя на редкость неподходящая. Что можно сделать с помощью заношенных слов — бэконовских idola fori[178] — и всех риторических приспособлений, которые рекомендует учебник? Казалось бы, ничего или бесконечно мало. Тем не менее одной страницы того же Стивенсона или одной строки Сенеки достаточно, чтобы убедиться: задача не безнадежна. Во избежание разногласий я выбрал примеры из прошлого; у читателя есть неограниченная возможность, подыскать другие, может быть, совсем недавние удачи.

Книга стихов это сборник магических опытов. Скромный маг использует имеющиеся у него скромные средства по мере отпущенных возможностей. Один счастливый намек, один неудачный акцент, единственный оттенок способны разрушить волшебство. Уайтхед говорил о наваждении идеального словаря{478}, когда исходят из того, что для каждого предмета есть свое, единственное слово. На самом деле мы работаем ощупью. Мир переменчив и текуч, язык неподатлив.

Из всех моих книг эта самая личная. В ней много отсылок к литературе; их много и у Монтеня, который изобрел личность. То же можно сказать о Роберте Бертоне, чья «Anatomy of Melancholy»[179], одна из самых личных книг в литературе, — своего рода центов, непостижимый без объемистого книжного шкафа. Вместе с некоторыми городами, вместе с несколькими людьми самый щедрый дар моей судьбы составили книги. Рискну ли я еще раз повторить, что главным в моей жизни была отцовская библиотека? Правда в том, что я из нее никогда не выходил, как не вышел из своей и Алонсо Кихано.

X. Л. Б.

Буэнос-Айрес, 7 октября 1977 г.

ДУМАЯ ВСЛУХ{479}

КНИГА

Среди различных орудий, которыми располагает человек, самым удивительным, несомненно, является книга. Все остальное можно считать его физическим продолжением. Микроскоп и телескоп — продолжают глаз, телефон — голос, плуг и шпага — руки. Но книга — совсем другое дело, книга — продолжение памяти и воображения.

Когда у Шоу в «Цезаре и Клеопатре» заходит речь об Александрийской библиотеке, ее называют памятью человечества. Да, книга — наша память. Но одновременно в ней есть и нечто большее, она — воображение. Ибо что такое наше прошлое, как не череда сновидений? И чем отличается воспоминание о снах от воспоминания о прошлом? И память, и воображение — все есть в книге.

Когда-то я думал написать историю книги. Но не с материальной точки зрения. Книги не интересуют меня как физические объекты (в первую очередь это относится к книгам библиофилов, собираемым обычно в огромных количествах), меня интересуют мнения, высказанные о книгах. Об этом уже писал Шпенглер в «Закате Европы», там есть прекрасные страницы о книге. К тому, о чем говорит Шпенглер, я хотел бы присовокупить некоторые свои соображения. Древние греки и римляне не исповедовали наш культ книги — и это меня удивляет. В книге они видели суррогат устного слова. Фраза, которую обычно цитируют: «Scripta manent, verba volant»[180], означает не то, что устное слово эфемерно, а то, что написанное слово жестко и мертво. В устном же слове есть что-то крылатое и легкое — «крылатое и священное», как говорил Платон. Все великие учители человечества наставляли устным словом.

Возьмем первый пример: Пифагор. Нам известно, что Пифагор намеренно ничего не писал. Не писал, потому что не хотел связывать себя написанным словом. Безусловно, он чувствовал, что буква убивает, а дух оживляет, как будет сказано потом в Библии. Он должен был почувствовать это, когда не хотел связывать себя написанным словом. Поэтому Аристотель всегда говорит не о Пифагоре, а о пифагорейцах. К примеру, он пишет, что пифагорейцы верили в догмат вечного возвращения — много позднее его откроет Ницше. Это