благоуханье;

Мысль, проникающая в суть вещей

(Скорей всего, напрасно); та минута,

Когда к Вергилию пришла строка;

Вода изжаждавшихся, хлеб голодных;

Незримый снег, ласкающий лицо{453};

Пропавший том, нащупанный в потемках

Пылящихся в забросе стеллажей;

Восторг клинка в кровопролитной схватке;

Распаханные бриттами моря;

Отрада вдруг раздавшихся в безмолвье

Любимых нот; одно воспоминанье,

Бесценное и стертое; усталость

И миг, когда нас разнимает сон.

УДЕЛ ДРУГОГО

Нет, не спасут писанья всех, чье имя

Сегодня в страхе повторяешь снова;

Тебе не выпадет удел другого:

Ты в лабиринте, сотканном твоими

Следами. Что тебе конец Сократа

Или Христа? Что Будда златолицый,

Который с миром пожелал проститься

В садовой зелени порой заката?

Роняй или чекань ты слово это,

Но, прах от праха, слово тоже тленно.

И, как не знает жалости геенна,

Так Божья ночь не ведает просвета.

Ты — время по своей текучей сути

И будешь им в любой его минуте.

НАДПИСЬ

Сусане Бомбаль

Году в 1915-м в Женеве увидел в музейной витрине высокий колокольчик с китайскими иероглифами. В 1976-м пишу эти строки:

Одна, загадочная, я могу

быть в этом полумраке колокольной

молитвой, фразой, где схоронен смысл

всей жизни или целого заката,

сном Чжуан-цзы{454}, который знаешь сам,

обычной датой и бездонной притчей,

царем всего, теперь — строкой письмен,

Вселенной, тайным именем твоим,

загадкой, над которой бьешься втуне

за часом час уже который год.

Могу быть всем. Оставь меня во мраке.

Из книги

ИСТОРИЯ НОЧИ{455}

ПОСВЯЩЕНИЕ

За морскую синеву атласов и огромные моря мира. За Темзу, Рону и Арно. За начатки стального языка викингов. За погребальный костер на балтийском холме, «helmum behongen»[174]{456}. За норвежцев, одолевающих прозрачную реку, подняв над головой щиты. За норвежский корабль, которого не увидели мои глаза. За тысячелетний камень альтинга. За диковинный лебединый остров. За кота в Манхэттене. За Кима и ламу, карабкающихся по горным уступам. За гордыню, грех самураев. За рай в стене. За аккорды, которых мы не услышали, за стихи, которые нам не встретились (по числу песчинок песка), за непознанный мир. За память о Леонор Асеведо. За Венецию, ее хрусталь и сумрак.

За ту, какой ты станешь; за ту, которой мне, вероятно, уже не узнать.

За все разрозненные подробности, эти, как подозревал Спиноза, черты и грани одного бесконечного целого, посвящаю эту книгу тебе, Мария Кодама.

X. Л. Б.

Буэнос-Айрес, 23 августа 1977 г.

АЛЕКСАНДРИЯ, 641 ГОД ПО Р. X.

С Адама, различившего впервые

Тьму, свет и линии своей руки,

Мир сочиняет, предавая камню,

Металлу и пергаменту все то,

Что канет за день и приснится за ночь.

Передо мной итог — Библиотека.

Я слышал, что хранимых в ней томов

Гораздо больше, чем песка в пустыне

И звезд на небе. Каждый, кто решится

Исчерпать их, навеки потеряет

Спесивый ум и дерзкие глаза.

Передо мною память миновавших

Столетий — их герои и клинки,

Сухие шифры алгебры, ученье

О кругообращении светил,

Повелевающих судьбою, свойства

Магических растений и камней,

Строка, хранящая чужую нежность,

Наука, погруженная в безлюдье

Господня лабиринта, — богословье,

Отыскиванье золота в грязи

И мерзопакость идолопоклонства.

Язычники считают, будто с ней

История исчезнет. Маловеры!

Полуночные бденья возродят

Бесчисленные книги. Даже если

Все сжечь дотла, они воссоздадут

Любую строчку на любой странице,

Все похожденья и труды Геракла

И шаг за шагом — каждый манускрипт.

И вот сегодня, в первом веке хиджры,

Я, покоритель персов, царь Омар{457},

Я, утвердивший торжество ислама,

Послал своих солдат предать огню

Всю исполинскую Библиотеку,

Что не прейдет. Да славятся вовеки

Аллах и Мухаммад, его пророк.

МЕТАФОРЫ

«ТЫСЯЧИ И ОДНОЙ НОЧИ»

В начале всех — метафора потока.

Бескрайняя вода. Живой хрусталь,

Хранящий заколдованные клады —

Исламское наследие, теперь

Тебе и мне доставшееся. Разом —

Всесильный талисман и жалкий раб;

Волшебной Сулеймановой печатью

В сосуд из меди заключенный дух;

Царь, верный клятве и царицу ночи

Наутро предающий правосудью

Кинжала; одинокая луна;

Золою умываемые руки;

Скитания Синдбада — Одиссея,

Которого ведет не гнев богов,

А тяга к приключеньям; чудо-лампа;

Приметы, показавшие Родриго{458}

Испанию под властью сарацин;

Любитель шахмат, гнусной обезьяной

Живущий; Царь, постигнутый проказой;

Богатый караван; магнит-гора,

На гибель обрекающая судно;

Шейх и его газель; текучий шар

Их переменчивых, как тучи в небе

Фигур, гонимых прихотью Судьбы

Или Удачи, что одно и то же;

Посланец Бога в облике бродяги

И тайный грот по имени Сезам.

Второй идет метафора узора

Коврового, где различает глаз

Бессвязный хаос контуров и пятен,

Случайностей и умопомрачений,

Но ими правит затаенный лад.

Как в Мире (тоже чьем-то сновиденье),

Немало в Книге Тысячи Ночей

Условных знаков и охранных чисел:

Семь братьев, а еще семь путешествий,

Три кадия, а также три желанья,

Среди которых есть и Ночь Ночей —

Те пряди вороненого отлива,

В чьих завитках три ночи встретил друг,

Три визиря и трое осужденных,

А надо всем — начало и конец

Обозначений Бога — Единица.

И третья из метафор — это сон,

Что снился агарянину и персу

Под скрытными порталами Востока

Или в саду, теперь истлевшем в прах,

И продолжает сниться всем живущим,

Пока не грянет их последний день.

Отрезок в парадоксе элеата,

Сон тоже разделяется на сны,

А те — еще раз и еще,