сон, сновидец мой и Бог.

КНИГА{462}

Вещь как любая в мире, но еще и

Оружие. В Британии ее

Сковали в тысяча шестьсот четвертом,

Отяготив видениями. В ней

Теснятся ночь и пурпур, шум и ярость.

Держу ее в руке. Кто б мог сказать,

Что в ней — геенна: шайка бородатых

Колдуний-парок, ярые клинки,

Блюдущие свирепый кодекс мрака,

Нежнейший воздух замка на отроге,

В котором сгинешь, нежная рука,

Способная моря наполнить кровью,

Неумолимый меч и ратный гул.

И вся эта немая буря спит

В одной-единственной — из многих — книге

На безмятежной полке. Спит и ждет.

«THINGS THAT MIGHT HAVE BEEN»[175]

Перебираю то, что могло быть и не случилось.

Свод мифологии саксов, не написанный Бедой.

Непостижимый труд, наверно, открывшийся Данте,

когда он поставил точку в своей «Комедии».

История без Распятья и без цикуты{463}.

История без лица Елены.

Человек без глаз, лишенный зренья Луной.

Победа южан после трех дней под Геттисбергом{464}.

Отвергнутая любовь.

Мировая держава, не созданная клинками викингов{465}.

Птица ирландских легенд, поющая разом с двух веток.

Сын, которого не зачал.

Г. А. БЮРГЕР

Сам не пойму,

отчего меня трогает

каждая мелочь о Бюргере

(две его даты можно найти в словарях)

здесь, в этом городе посреди чистого поля,

у реки с единственным берегом,

на котором, увы, растет не сосна, а пальма.

Он, как любой,

говорил и выслушивал ложь,

предавал и был предан другими,

много раз умирал от любви

и после бессонных ночей

видел сизые окна рассвета,

но преклонялся перед Шекспиром

(через которого говорили другие)

и Ангелусом Силезиусом из Бреслау,

с напускной беззаботностью правя строку

в духе своей эпохи.

Он знал: любая минута —

всего лишь частица былого,

каждый скроен из собственного забвенья, —

бесполезные знания,

сродни теоремам Спинозы

или магии страха.

В городе у неподвижной реки

через две тысячи лет после смерти Бога

(я говорю об очень старых вещах),

Бюргер один у окна и опять,

снова сегодня, правит строку за строкою.

ОЖИДАНИЕ

Пока звонок забьется, дверь откроют

И — утоление моей тоски —

Войдешь ты, предначертано Вселенной

Исполнить бесконечную чреду

Мельчайших действий. Разум не измерит

То полуобморочное число

Фигур, учетверенных зеркалами,

Теснящихся и тающих теней,

Растущих и сливающихся тропок.

Песка не хватит, чтобы их исчислить.

(Спешат мои сердечные часы,

Считая злое время ожиданья.)

Пока войдешь,

Чернец увидит долгожданный якорь,

Погибнет тигр на острове Суматра

И на Борнео девять человек.

К ФРАНЦИИ

Надпись на воротах гласила{466}:

«Ты был здесь, еще не входя,

и будешь, уйдя отсюда».

Это притча Дидро. А за нею — вся моя жизнь,

вся моя долгая жизнь.

Я плутал за другой любовью

и за неутомимым познаньем,

но был и останусь во Франции,

даже когда долгожданная смерть

кликнет меня с одной из буэнос-айресских улиц.

Вместо «вечер и месяц» я говорю «Верлен».

Говорю «Гюго» вместо «море и мирозданье».

«Монтень» — вместо «дружба».

Вместо «огонь» — «Жуанá»{467},

и тень за тенью проходят,

и нет конца веренице.

Чьей строкой ты вошла в мою жизнь,

как Бастардов жонглер{468},

вступающий с пением в схватку,

вступающий с пением в «Chançon de Roland»[176]

и перед смертью все же поющий победу?

Век за веком кружит нерушимый голос,

и каждый клинок — Дюрандаль{469}.

THE THING I AM[177]{470}

Не помню имени, но я не Борхес

(Он в схватке под Ла Верде был убит),

Не Асеведо, грезящий атакой,

Не мой отец, клонящийся над книгой

И на рассвете находящий смерть,

Не Хейзлем, разбирающий Писанье,

Покинув свой родной Нортумберленд,

И не Суарес перед строем копий.

Я мимолетней и смутнее тени

От этих милых спутанных теней,

Я память их, но и другой, который

Бывал, как Данте и любой из смертных,

В единственном немыслимом раю

И стольких неизбежных преисподних.

Я плоть и кровь, невидимые мне.

Я тот, кто примиряется с судьбою,

Чтоб на закате снова расставлять

На свой манер испанские реченья

В побасенках, расходующих то,

Что называется литературой.

Я старый почитатель словарей,

Я запоздалый школьник, поседевший

И посеревший, вечный пленник стен,

Заставленных слепой библиотекой,

Скандирующий робкий полустих,

Заученный когда-то возле Роны,

И замышляющий спасти планету

От судного потопа и огня

Цитатой из Вергилия и Федра{471}.

Пережитое гонится за мной.

Я — неожиданное воскрешенье

Двух магдебургских полушарий{472}, рун

И строчки Шефлеровых изречений.

Я тот, кто утешается одним:

Воспоминаньем о счастливом миге.

Я тот, кто был не по заслугам счастлив.

Я тот, кто знает: он всего лишь эхо,

И кто хотел бы умереть совсем.

Я тот, кто лишь во сне бывал собою.

Я это я, как говорил Шекспир.

Я тот, кто пережил комедиантов

И трусов, именующихся мной.

СУББОТА

Слепой старик в пустующих покоях

Трудит все тот же замкнутый маршрут

И трогает безвыходные стены,

Резные стекла раздвижных дверей,

Шершавые тома, для книгочея

Закрытые, дошедшее от предков,

Потухшее с годами серебро,

Водопроводный кран, лепной орнамент,

Туманные монеты и ключи.

Нет