сплетаясь,

Досужие, в досужий лабиринт.

Так в книге скрыта Книга Книг. Забывшись,

Царица вновь ведет перед царем

Рассказ о них. Запутавшись в сумбуре

Чудес вчерашних, кто они теперь —

Не знают сами и себе же снятся.

А в завершенье всех метафор — карта

Тех смутных сфер, что именуем «Время»,

Им измеряя череду теней,

И обветшанье мраморных надгробий,

И смену поколений и родов, —

Все. Звук и отголосок. То, что видит

Двуликий Янус четырьмя глазами.

Миры из золота и серебра

И вековое бдение созвездий.

Арабы учат, что никто не в силах

Закончить Книгу Тысячи Ночей.

Те Ночи — сна не знающее Время.

Читай, читай, пока не умер день,

И жизнь твою расскажет Шахразада.

НЕКТО

Балх, Нишапур или Александрия — не все ли равно, как это назвать? Представим базар, кабачок, дворик с высокими глухими балконами, реку, в которой повторялись поколение за поколением. Или представим запыленный сад, ведь пустыня совсем рядом. Слушатели расселись кружком, и мужчина заговорил. Отсюда (через столько веков и царств) не различить его выцветшую чалму, живые глаза, оливковое лицо и хриплый голос, повествующий о чудесах. Он нас тоже не видит: мы здесь лишние. Он ведет рассказ о первом шейхе и газели, об Улиссе, на этот раз носящем имя Синдбад-Мореход.

Человек говорит, машет руками. И не знает (об этом узнают потом другие), что он — один из рода «confabulatores nocturni», сказителей ночи, которых звал к себе скрасить бессонницу Александр Двурогий. Он не знает (и не узнает никогда), скольким мы обязаны ему. Он думает, что говорит для считанных людей, ради считанных монет, и в навеки утраченном прошлом ткет и ткет «Книгу тысячи и одной ночи».

МУЗЫКАЛЬНАЯ ШКАТУЛКА

Японская мелодия. Скупая

Клепсидра, одаряющая слух

Незримым золотом, тягучим медом

Бессчетных капель с общею судьбой —

Мгновенной, вечной, тайной и прозрачной.

Боишься за любую: вдруг конец?

Но звуки длятся, возвращая время.

Чей храм и палисадник на горе,

Чьи бденья у неведомого моря,

Какая целомудренная грусть,

Какой умерший и воскресший вечер

Их в смутное грядущее мне шлют?

Не знаю. Все равно. Я в каждой ноте.

Лишь ей живу. И умираю с ней.

ЭНДИМИОН{459} НА ЛАТМОСЕ

Я спал на всхолмье, и прекрасны были

Черты, состарившиеся теперь.

Кентавр в гористом сумраке Эллады

Удерживал четвероногий бег,

Чтоб подсмотреть за мной. Я предавался

Сну ради снов и некоего сна,

Которого чурается сознанье,

А он освобождает нас от ноши

Удела, выпавшего на земле.

Богиня в образе луны, Диана,

Меня увидев спящим на холме,

Ко мне в объятья — золото и нежность —

Сошла в одну пылающую ночь.

Я прикрывал свои земные веки

И не хотел смотреть в ее лицо,

Запятнанное тленными губами.

Я пил медвяный аромат луны,

Из дальних далей слыша свое имя.

Прохлада щек, которых я искал,

Глухие русла нежности и ночи,

Касанье губ и трепет тетивы.

Не помню, сколько длилось это счастье,

Да и какие мерки подойдут

Его корням, цветению и снегу?

Меня обходят стороной. Ужасен

Обычный смертный, избранный луной.

Минуют годы. Но одна тревога

Не покидает днем меня. А вдруг

Та золотая буря на вершине

Была не явью, а всего лишь сном?

Я говорю себе: воспоминанье

И сон — одно, но утешенья нет.

Я одинокой тенью обегаю

Земные тропы, но везде ищу

В священном мраке первозданных таинств

Дочь Зевса, безмятежную луну.

СХОЛИЯ

После двадцати лет трудов и диковинных приключений Одиссей, сын Лаэрта, возвращается в Итаку. Вооружась стальным мечом и луком, он вершит положенное возмездие. Пораженная, испуганная Пенелопа не решается узнать чужеземца и, чтобы его испытать, прибегает к секрету, известному им, и только им двоим: секрету их брачного ложа, которое не в силах сдвинуть никто из смертных, поскольку пошедшее на него оливковое дерево вросло корнями в землю. Так гласит история, рассказанная в двадцать третьей песни «Одиссеи».

Гомер понимал, что прямыми словами о мире не расскажешь. Понимали это и греки, чьим природным языком был миф. Рассказ о брачном ложе, оно же дерево, — своего-рода метафора. Царица узнала, что незнакомец — царь, в ту же минуту, когда увидела себя в его глазах, когда почувствовала по его ласкам, что это ласки Одиссея.

СКУДНЕЕ ПРАХА{460}

Я проклял свой удел. Скупой судьбой

Я награжден семнадцатым столетьем,

Кастильской обыденщиной и пылью,

Бесменным повтореньем, новым днем,

Что снова обещает стать кануном,

Советом брадобрея и попа,

Растущим одиночеством и вздорной

Племянницей, не знающею букв.

Я в возрасте. Случайная страница

Другие мне открыла времена

Словами Амадиса и Урганды.

Я продал земли и скупил тома

Правдивейших рассказов о деяньях:

Граале, что хранит Христову кровь,

Истекшую для нашего спасенья,

Бесценном истукане Магомета,

Зубчатых стенах, стягах и клинках

И вероломном чудодействе магов.

Герои-рыцари, скача по свету,

Отстаивали попранную честь

И восстанавливали справедливость

Ударом неподкупного меча.

Бог захотел, чтобы его посланец

Вернул ту доблесть нашим временам.

Он снится мне. Я чувствую его

В своем никчемном холостяцком теле,

Не зная, как его зовут. Кихано,

Я стану рыцарем. Своим же сном.

Найдется в старом доме тарч из кожи,

Клинок толедских мастеров, копье

И книги, что направят эту руку.

Направят руку? Своего лица

Я век не знал и в зеркале не вижу.

Скуднее праха, я всего лишь сон,

Который ткет из снов своих и бдений

Отец и брат мой, храбрый капитан,

Сражавшийся в Лепанто и знакомый

Слегка с латынью и чуть-чуть с арабским…{461}

Чтоб видел я во сне того, другого,

Чья память не изгладится теперь

Из жизни поколений, умоляю:

— Продли свой