приматов, которые стали самоуверенными после того, как истребили множество медведей, волков и львов. Проведя некоторое время на костылях, я узнала, насколько ограничено использование всех четырех конечностей при передвижении, поэтому первым критерием для моих инопланетян было то, что у них должны быть свободны руки. Это не проблема. Двуногость развилась у нескольких линий на Земле: гоминидов; динозавров и птиц; валлаби и кенгуру. Я работала в Австралии в 1980-х годах, и мне понравилась идея использования кенгуру в качестве физической модели для варакхати. Поверьте, если вы столкнетесь лицом к лицу со взрослым самцом красного кенгуру в пустошах, вы почувствуете совершенно определенное уважение. Они поразительно большие, с широкой мускулистой грудью и трехдюймовыми когтями. Они смотрят вам прямо в глаза, что пугает, даже когда вы знаете, что они не умнее пятифунтового мешка с песком.

Итак, где же в экологии Земли мы находим развитие интеллекта? Среди приматов, да, и осьминогов, но также и у многих форм социальных плотоядных: косаток, волков, гепардов, львов – и, вполне возможно, среди хищников в глубоком прошлом. Хищники тоже были двуногими, что привело меня к книге Дугала Диксона «The New Dinosaurus». Я продвинула его концепцию мимикрии хищника на несколько шагов дальше. Что, если хищный вид одомашнил свою добычу? Мы неоднократно проделывали это с овцами, козами, крупным рогатым скотом, лошадями и т. д. А что, если хищников разводили не только для послушания, но и для выполнения определенных задач? Здесь не так уж много натяжек. Мы вывели много различных пород собак и лошадей для наших собственных целей, даже несмотря на то, что оба эти вида оставались источником мяса.

Мой сын был очень мал, когда я писала эту историю, и он всегда хотел знать: «Инопланетяне умнее нас или менее сообразительны?» Я всегда отвечала: «Они разные». Мы производим наши инструменты, а они разводят свои.

* * *

ТЕМ НЕ МЕНЕЕ, когда я писала «Птицу малую», меня больше всего интересовали не технологические изменения и различия между группами, а преемственность на протяжении огромных промежутков времени и общие черты, которые нас объединяют. Это навело меня на мысли, что музыка и религия занимают центральное место в моей истории. Музыка и религия существовали во всех известных человеческих культурах, как в прошлом, так и в настоящем. На видовом уровне религия и музыка являются такими же диагностическими признаками Homo sapiens, как двуногость, противопоставленные большие пальцы и членораздельная речь.

Астроном Карл Саган в своем романе «Контакт» заставил инопланетян общаться с помощью простых чисел, а антрополог Мэри Дориа Расселл не стала бы даже переходить улицу, чтобы встретить кого-то, кто общается с помощью простых чисел. Каждому свое, но мне показалось, что музыка окажет немедленное эмоциональное воздействие, которое вполне может увлечь нас через огромные расстояния. Флейтам сорок три тысячи лет, и независимо от того, насколько совершенны наши технологии, я верю, что музыка – явление, которое Урсула Ле Гуин очаровательно определила как «игру с высотой звука, тоном и временем», – всегда будет привлекать нас.

И у каждого поколения людей всегда будут фундаментальные экзистенциальные вопросы, на которые им предстоит ответить. За что стоит умереть, ради чего стоит жить и почему? Что я должна научить своего ребенка ценить, а чего избегать и почему? Что мне должны другие и чем я обязана другим и почему? Каждая человеческая культура дает свой набор ответов на эти вопросы, но божество почти всегда кроется в вопросе «почему?».

Конечно, не каждый человек – музыкант; не каждый человек верит в невидимых духов, которые влияют на человеческую судьбу. Некоторые из нас глухи к звукам. Некоторые из нас атеисты. Люди могут быть набожными, легкомысленными, скептически настроенными, циничными, безразличными или враждебно относиться к религии. Факт остается фактом: человеческие культуры всегда предоставляют нам Божественное «почему» для рассмотрения.

* * *

МЫ НАЧАЛИ ПРИБЛИЖАТЬСЯ к тем датам, которые казались такими далекими, когда я начинала писать «Птицу малую». За двадцать лет, прошедших с момента ее публикации, произошли огромные культурные и технологические изменения, а моя собственная жизнь длится еще дольше.

В 1950 году я родилась в семье, которая ожидала, согласно культурным стереотипам, что девушка должна выйти замуж молодой и должна начать рожать детей рано и часто. В те дни все еще было вполне приемлемо говорить, что обучение американских женщин после окончания средней школы бессмысленно. Но жизни отдельных людей иногда решающим образом меняются одномоментно; для меня этот момент наступил в пятнадцать лет. Во время каникул в 1965 году археолог из Чикагского музея естественной истории Филд дал мне подержать каменный инструмент, которому было сто тысяч лет, плюс-минус тридцать тысячелетий. Мой большой палец уперся в углубление, скорее ощутимое, чем видимое. Мой указательный палец удобно обхватил тыльную сторону лезвия скребка. В это мгновение установилась связь. Рука неандертальской женщины когда-то была там, где была моя, и я уже никогда не буду прежней.

Вот так и рождаются палеоантропологи. Заимствуя выразительную фразу Орсона Скотта Карда, мы говорим от имени мертвых – практикуем в самой романтичной из научных дисциплин. Мы являемся экспертами в том, что могут сказать нам зубы и кости. Мы часто можем определить пол, рост, возраст на момент смерти, диагностировать заболевания, привычные занятия, диету и семейные отношения, используя морфологию зубов и скелета, с помощью формул регрессии, сканирующей электронной микроскопии, изотопного анализа и ДНК. Тысячи ископаемых гоминидов были извлечены на свет палеоантропологами. Каждый экземпляр для нас индивидуальная личность.

У них есть номера и латинские биномы, из-за которых мы бесконечно спорим, но у них также есть прозвища. Их лица для нас такие же характерные и узнаваемые, как у наших ныне живущих друзей, и у каждого из них есть своя история о борьбе и голоде, о родстве и заботе. Этот человек ел в основном рыбу, был левшой, сильно хромал. У той был ужасный кариес, и, должно быть, она была несчастна в течение многих лет перед смертью. Еще один потерял предплечье в молодости, но дожил до глубокой старости: кто-то, должно быть, ухаживал за ним во время тяжелой травмы.

«Мне было четыре года, когда я умер, – однажды сказал мне неандерталец. – Ты видела много детей моего возраста, не так ли? В основном мы умирали весной после суровой зимы. Ты же знаешь, как все проголодались в это время года. К тому времени у моей матери родился еще один ребенок. Я умер, потому что был слишком маленьким, чтобы постоять за себя, и слишком большим, чтобы меня кормили грудью». Конечно, я не сообщала об этом «разговоре» в American Journal of Physical Anthropology, когда была опубликована моя статья об «Энгис 2»[93], но правда в том, что я установила эмоциональную связь через пять тысяч поколений с давно умершим ребенком и матерью, которая его родила. Я хотела говорить от их имени. Я хотела рассказать их историю.

Это временной горизонт, который я привнесла с собой в научную фантастику, которая в конце концов является самым древним видом повествования. Люди всегда размышляли об инопланетных существах, но в прошлом мы называли их кентаврами и нимфами, эльфами и гоблинами, ангелами и демонами. Все подобные истории – о том, что значит быть человеком в большой, пугающей и прекрасной Вселенной. В основе религии, в основе антропологии и в основе научной фантастики лежат схожие проблемы, хотя существуют различия в типах историй, которые мы рассказываем, и в выводах, к которым мы приходим.

Теперь я знаю, что многие люди считают, что религия и наука – это противоположности, но для меня религия очень похожа на музыку. Никто не станет спорить, что музыка – это противоположность науке. Никто не станет спрашивать, является ли музыка более правдивой, чем наука, или наука более точна, чем музыка. Эти сравнения бессмысленны. Никто не ожидает, что музыкант отвергнет науку из-за того, что она не является временной последовательностью тонов, и никто не ожидает, что ученый отвергнет музыку просто потому, что музыка – это не набор эмпирических фактов, организованных в теорию, которая генерирует проверяемые гипотезы.

Представьте себе геолога, изучающего произведение греческой скульптуры, который сразу осознает происхождение мрамора, мастерство скульптора