Столкнувшийся ближе к концу дня с Лемкиным Генри Кинг, младший член американской команды, запомнил польского юриста «небритым», чуть ли не в разодранной одежде. Лемкин поведал коллеге, что это «самый черный день его жизни»{662}. Хуже, чем тот, месяцем ранее, когда он получил известие о гибели родителей.

Леон узнал о приговоре в Париже. На следующее утро жившая по соседству молодая женщина Люсетта, водившая мою восьмилетнюю мать в школу, застала Леона за молитвой. Этот ритуал он совершал каждое утро, чтобы, как он позднее объяснит моей матери, сохранить «чувство принадлежности к исчезнувшему народу».

Мне Леон никогда не говорил, как он воспринял этот процесс или приговор, считал ли это воздаяние адекватным.

Но он был счастлив, что я выбрал профессию международного юриста.

Двенадцать подсудимых были приговорены к смерти без права апелляции, в их числе Франк, Розенберг и Зейсс-Инкварт. Долго ждать смертной казни через повешение им не пришлось. Римский папа просил помиловать Франка, но его ходатайство было отклонено{663}. Судью Лоуренса не тревожили сомнения: по словам его дочери Робби, ее отцу уже не раз доводилось приговаривать к виселице преступников-англичан.

– Он считал это справедливым наказанием для людей, которые творили очень дурные дела, – пояснила Робби, – он приветствовал отмену смертной казни в Британии, но не думаю, чтобы он хоть раз усомнился в том, что это наказание было уместно в том случае, для тех подсудимых.

Между днем вынесения приговора и днем казни судья Лоуренс получил письмо от Трумэна: американский президент благодарил за «верную службу», какую судья сослужил «укреплению международного права и справедливости»{664}.

Две недели спустя, утром 16 октября, передовица «Дейли экспресс» сообщила: «Первым в час дня казнен Геринг»{665}, а за ним еще десять приговоренных. Автор статьи совершил странную ошибку: на самом деле Геринг как раз избежал петли, покончив с собой незадолго до назначенного часа казни.

Первым повесили Риббентропа. Франк после самоубийства Геринга передвинулся в этой иерархии на пятое место. Казнь происходила в спортивном зале Дворца правосудия. Франка сопровождал католический капеллан американской армии Сикст О’Коннор. Приговоренного провели через двор в спортивный зал; когда ему на голову накидывали черный капюшон, он закрыл глаза, несколько раз нервно сглотнул. Сказал несколько последних слов{666}.

Корреспондент «Таймс» Р. У. Купер находился во Франции, когда в тот же день, чуть позже, пришло известие о казни. «Мы узнали об их конце, сидя в маленьком французском ресторанчике», – писал он в воспоминаниях. Музыканты наигрывали «Insensiblement», в будущем – любимую мелодию Джанго Рейнхардта. Фотографии повешенных, в том числе Франка, появились на последней странице вечерней газеты, все посетители ресторана могли ими полюбоваться.

– Ça, c’est beau à voir[22], – пробормотал один из посетителей. – Ça, c’est beau{667}.

И небрежно перелистнул страницу.

В нескольких сотнях миль оттуда, в Баварии, в небольшой деревне Нойхауз-ам-Шлирзее Бригитта Франк забрала своих младших из детского сада – в тот самый день, после казни.

– Мама явилась в весеннем платье с цветочными узорами и объявила нам, что отец ушел на небеса, – вспоминал Никлас. – Мои сестры и брат заплакали, а я молчал, потому что теперь я понимал: это произошло. Думаю, тогда и начался наш великий раскол, тогда я и начал отходить от своей семьи.

Спустя годы Никлас разыскал Сикста О’Коннора, капеллана, сопровождавшего Франка в тот спортивный зал. «Ваш отец шел на виселицу, улыбаясь, – сообщил ему капеллан. – Даже в тюремной камере Нюрнберга ваш отец испытывал страх перед вашей матерью».

Никлас никогда не забывал этот день и часто мысленно возвращался к нему. Мы вместе посетили опустевшее тюремное крыло Дворца правосудия, посидели в камере – в такой же был заключен его отец.

– Вот еще занятная подробность, – сказал Никлас. – Когда за отцом пришли, чтобы вести его на виселицу, когда открыли дверь, застали его на коленях.

Никлас и сам опустился на колени, чтобы мне это продемонстрировать.

– Он сказал священнику: «Отче, когда я был маленьким, мама каждый день крестила меня перед уходом в школу». – Никлас перекрестился. – «Пожалуйста, перекрестите меня сейчас», – попросил он священника.

Никлас задумывался о том, было ли и это поведение отца показным.

– Возможно, в такой момент, незадолго до виселицы, до смерти… он знал, что не увидит ночь с 16 на 17 октября, и, возможно, это была действительно искренняя просьба, последний и единственный в его жизни честный поступок.

Никлас немного помолчал.

– Он хотел вернуться в невинное детство, стать снова тем, кем он был, когда мать крестила его.

Еще немного помолчав, Никлас добавил:

– Сейчас я впервые понял. Думаю, он хотел снова стать ребенком, тем, кто еще не совершил никаких преступлений.

Тем не менее Никлас был уверен в том, что частичному признанию вины, которое его отец сделал на суде, недоставало искренности, и не считал повешение слишком жестокой карой.

– В целом я противник смертной казни, – без лишних эмоций подытожил он, – однако не применительно к моему отцу.

В одном нашем разговоре Никлас припомнил письмо, написанное его отцом адвокату Зайдлю накануне казни.

– Он писал: «Я не преступник», – с отвращением процитировал Никлас. – Так что на самом деле он взял обратно все то, в чем признался на суде.

Когда мы обсуждали последнюю встречу отца с сыном, разговор Франка со священником, молчаливую мощь Бригитты Франк, Никлас сунул руку в нагрудный карман и вытащил кожаный бумажник.

– Он был преступником, – тихо проговорил он, доставая из бумажника маленькую черно-белую фотографию, потертую и потускневшую. Протянул ее мне.