Его не смутило, что многие из них одеты в униформы СС со свастикой?

– А что тут такого? – удивился Хорст.

Леон и Рита Бухгольц прожили остаток жизни вместе, в Париже, в квартире, которую я знал с детства, поблизости от Северного вокзала. Леон дожил до 1997 года – его жизнь длилась почти век. Их дочь Рут в 1956 году вышла замуж за англичанина и переехала в Лондон. Она родила двух сыновей, из них я старший, обзавелась букинистическим магазином в центре Лондона, главным образом продавала иллюстрированные детские книги. Я изучал право в Кембридже и там же в 1982 году прошел курс по международному праву у Эли Лаутерпахта, сына Герша. Летом 1983 года Леон и Рита приехали в Кембридж на вручение диплома, и мы вместе побывали на вечере в саду у Эли. Там была и мать Эли, вдова Герша Лаутерпахта, – я отчетливо запомнил, как она завязывала волосы в пучок. Не знаю, пообщалась ли она с Леоном, а если да, то затронули ли они общие семейные связи с Веной, Лембергом, Жолквой, – в любом случае Леон ничем со мной не делился.

Осенью 1983 года я отправился в Америку и провел год в Гарвардской школе права. Весной 1984 года мне написал Эли Лаутерпахт и посоветовал подать заявку на вакансию научного сотрудника в новом центре по международному праву, который он организовал при Кембриджском университете. И тогда, и потом еще четверть века, за которые профессиональное товарищество переросло в дружбу, мы не знали, что наши предки сто лет назад жили на одной улице. Лишь тридцать лет спустя мы выяснили, что отец Эли и моя прабабушка жили в Жолкве на противоположных концах Восточно-западной улицы.

Это мы узнали благодаря приглашению во Львов.

А что же сказать о самом Львове? Впервые я приехал туда в 2010 году и с тех пор возвращаюсь ежегодно. Эпоха расцвета миновала сто лет назад, но и сейчас это прекрасный город, хотя и с темным, тайным прошлым – нынешние жители занимают места, покинутые другими. Линия зданий, шорох трамваев, запах кофе и вишен – все те же. Национальные группы, что сталкивались на улицах города в ноябре 1918 года, по большей части исчезли, сейчас доминируют украинцы. И все-таки память сохраняется – ее ощущаешь в кирпичах домов, особенно если заглянуть в книгу Виттлина; ее можно увидеть своими глазами, если присмотреться внимательнее: в крыльях льва, который «смотрит с вызовом»{692} с карниза над входом в дом 14 на Рыночной площади, придерживая лапой книгу, раскрытую на словах: Pax Tibi Marce Evangelista Meus («Мир тебе, Марк, мой евангелист»). Эту память обретаешь при виде выцветших польских табличек с названиями улиц и тех кривых вмятин в косяках дверей, что остались от висевших мезуз; она мерцает в окне старой аптеки «Под венгерской короной» на площади Бернардинцев – некогда самой красивой аптеки во всей Галиции и Лодомерии, да и сейчас она хороша, особенно ночью, когда светится и продолжает работать.

После стольких поездок во Львов я лучше понимаю слова той студентки, которая подошла ко мне в первую мою поездку и приглушенным голосом постаралась объяснить, насколько важное личное значение имела для нее моя лекция. В сегодняшнем Львове, забывшем и Лемкина, и Лаутерпахта, вопросы происхождения и идентичности сложны и опасны. Город – все та же «чаша желчи», какой он не раз становился в прошлом.

Разговор с этой молодой женщиной, затронувший моих предков, был не единственным, когда я во Львове слышал нечто подобное. В ресторане, на улице, в университете, в кофейне, в случайном разговоре я вновь и вновь замечал, как намеками касаются вопросов идентичности и происхождения. Например, меня познакомили с профессором Рабиновичем, замечательным преподавателем права из Львовского университета: он и в самые темные времена учил фундаментальным принципам прав человека. «Вот с ним вам и надо поговорить», – твердили мне со всех сторон, и я угадывал деликатный намек на общность национальности.

Кто-то сказал, что мне, наверное, стоит отобедать в «Золотой розе» в средневековом центре города, между ратушей и зданием архива, под сенью развалин синагоги, построенной в 1582 году и разрушенной немцами летом 1941-го{693}. «Золотая роза» позиционирует себя как еврейский ресторан – диковина, учитывая отсутствие еврейского населения в современном городе. В первый раз, проходя мимо вместе с сыном, мы заглянули в окно и увидели гостей, которые словно явились прямиком из 1920-х годов: многие были в широкополых черных шляпах, и другие детали костюма тоже соответствовали ортодоксальным еврейским требованиям. Мы пришли в ужас: туристическое место, где можно надеть маскарадные костюмы – черные лапсердаки и шляпы висели прямо у входа. Из меню, в котором не указаны цены, можно выбрать традиционные еврейские блюда, но можно заказать и свиную сосиску. После ужина официант предлагает вам поторговаться.

Сидя в этом ресторане (через пять лет я собрался наконец с духом и вошел), я вновь подумал, к кому я ближе – к Лаутерпахту или Лемкину, или же занимаю равноудаленную позицию, или разделяю идеи обоих. С Лемкиным ужинать было бы, наверное, занимательнее, а Лаутерпахт более интеллектуально строг. Оба они оптимистически верили в силу закона, который способен творить благо и защищать людей, а также считали, что ради этой цели закон нужно исправлять. Оба признавали ценность отдельной человеческой жизни и необходимость принадлежать к сообществу. Фундаментально они расходились в вопросе о том, как наиболее эффективно обеспечить защиту этих ценностей: нужно ли для этого сосредоточиться на отдельном человеке или на группе.

Лаутерпахт так и не признал концепцию геноцида. До конца жизни он отмахивался и от этой идеи, и, пусть более вежливо, от ее создателя, хотя и признавал его энтузиазм и амбиции. Лемкин же опасался, что разделенные концепции защиты прав отдельного человека и защиты групп и предотвращения геноцида придут в противоречие. Можно сказать, что эти двое постоянно спорили.

Я же видел преимущества обеих систем и колебался между двумя полюсами, в интеллектуальном чистилище. В итоге я решил направить свою энергию на то, чтобы уговорить мэра Львова принять нужные решения и увековечить память обоих юристов, а тем самым и вклад города в становление международного права. Скажите мне, где следует установить памятные доски, ответил мэр, и мы позаботимся о том, чтобы это было сделано. Укажи мне дорогу, укажи мне путь.

Я бы взял Виттлина, творца оптимистических идиллий, проникнутых идеей гармонии между друзьями, той гармонии, что превозмогала разделение между группами, – поэта, создавшего миф о Галиции и о городе утраченного детства моего деда. Я мог бы начать с Замковой горы и устремиться туда, откуда все началось, в центр, к Рыночной площади, где дом под крылатым львом. Меж враждующих партий я бы пронесся как ветер, мимо дома Лаутерпахта на Театральной улице, с металлическими воротами, вдоль улицы Третьего мая к дому Инки Кац, к тому окну, из которого она смотрела, как забирают ее мать; мимо кафедры международного права в университете, где недавно появились портреты Лаутерпахта и Лемкина, а затем к старому зданию университета, вверх, мимо дома Юлиуша Макаревича, вверх по кружащим улицам в сторону великого собора Святого Юра, и остановился бы на площади, где Отто Вехтер набирал свою дивизию СС «Галичина». Чуть дальше – там, на горе, – я бы помедлил миг перед домом на улице Шептицких, где родился Леон.